Также не исключен вариант, что ты бросишь мужа ради этого парня.

Следующим утром ты просыпаешься совершенно разбитая – в глаза как будто сыпанули песка, язык еще менее розовый, чем накануне, – и люди, скользящие мимо тебя на работе, кажутся менее реальными, чем живая и яркая ветка дискуссии на форуме страдающих кандидозом, которого, может, и не было вовсе.

Фотография древесной лягушки недавно открытого, ранее неизвестного науке вида. Ученые предполагают, что причина, по которой ее не обнаружили раньше, заключается в том, что (цитата) «она вся в бородавках и хочет, чтобы ее оставили в покое».

я

я

это я

как я ее понимаю

Многое опустилось на дно, и бурный поток коллективного разума сомкнулся над этим многим, и то, что прежде было повсеместным, теперь позабылось. Например, был поэт, который собрался пройти пешком через Америку, босиком, чтобы привлечь внимание широкой общественности к проблеме глобального потепления – и как он себе это мыслил? Однако слова «глобальное потепление» звучали у нее в голове каждый раз, когда его имя всплывало в портале. Каждый день он выкладывал в Сеть новую фотографию своих босых ног, и она наблюдала, как разрастались и лопались поначалу невинные волдыри, как нарастала на коже темная корка асфальтовой пыли, как сходили ногти на пальцах. У него плоскостопие, каждый раз думала она и представляла его улыбающееся лицо – неизменно размытое, будто не в фокусе, – в обрамлении свалявшихся в дреды волос. Он носил очки в тонкой металлической оправе, какие обычно бывают у телепроповедников, и почти всегда надевал повязку на лоб и ярко-оранжевый сигнальный жилет. Он шагал босиком по горячим обочинам своей страны, под бесконечной прокруткой облаков на небесном экране, он шел вперед. Глобальное потепление. А потом его сбил внедорожник на скоростном шоссе, и с тех пор больше никто не видел его босых ног. Черная корка пройденных миль, слезшие ногти, наросшие мозоли, сам смысл их миссии выпал из кровотока здесь и сейчас. Погиб человек, она никогда не встречалась с ним лично, и все же она увеличивала масштаб в дюжину раз, вглядываясь в текстуру его ран, как вглядывалась бы в краски заката, который было бы жаль не увидеть, но выходить ради него на улицу было лень. Вот как-то так.

Смотри, написала ей сестра. Если у человека поднимается температура на пару градусов… это называется жар, и если он держится больше недели, можно и умереть. Теперь представь моря и океаны. У них жар уже много лет… жуть

Ее сестра, на пять лет младше, жила жизнью на 200 процентов менее ироничной, чем она сама, что позволило ей совершенно всерьез провести будуарную фотосессию, где она позировала полуголой, потягиваясь, выгибаясь и расхаживая, как тигрица, по всей бежевой саванне своего пригородного дома. «Эти снимки понадобятся мне потом, когда у меня будут дети, – объяснила она. – Они понадобятся мне потом, лет через пятьдесят, когда я стану уже совсем старой». Сестра так искренне верила, что непременно наступит такое время, когда старые бабушки – в домах престарелых, в креслах-качалках, на нетающих плавучих льдинах в открытом море – будут вовсю предаваться воспоминаниям о своих крепких задницах и красивой груди, что на миг она тоже поверила в будущее. «Можно я выложу фотку, где ты стоишь у окна в одних прозрачных стрингах и бейсболке «Цинциннати Бенгалс»?» – спросила она, и сестра, чья любовь была безусловной, ответила «да».

Развал и хаос достигли такого масштаба, что люди перестали интересоваться собаками знаменитостей. Никто не знал, насколько они миниатюрны, какие у них наряды и помогла ли капельница собачке, чуть не задохнувшейся в душной горячей сумке. Недавняя эра, когда все разглядывали фотографии знаменитостей, одетых в велюровые спортивные костюмы и убирающих какашки за своими питомцами с помощью сложенной совочком ежедневной газеты, теперь представляется периодом небывалой роскоши, легкомыслия, почти граничащего с просвещенностью, – теперь, когда все уже сказано и все уже сделано, она представляется лакомой.

Полицейский склоняется к окну у водительского сиденья, полицейский срезает угол, проезжая прямо по зеленому газону; локоть полицейского, сжимающий чью-то шею, угол сгиба повернут к объективу камеры. Небо дергается, опрокидывается набок, и вот мы все вместе уже лежим на мостовой. Красные шеи полицейских, щетина на головах полицейских, как россыпь песчинок, темные очки. Натужное, назойливое дыхание полицейских – они-то уж точно не перестанут дышать. Гладкий пластик дубинок, прозрачные щиты, непреклонный ход бронемашин, мышечные подергивания у нее на лице, где она когда-то улыбалась полицейским…

Каждый день появлялось новое имя, и убитый всегда был мужчиной. За исключением тех случаев, когда это был двенадцатилетний парнишка, или чья-то бабушка, или малыш в детском манеже, или женщина из Австралии, или… Кадры с мгновением убийства расходились в портале, как рябь по воде, их пересматривали по сто раз, словно от многочисленных повторов что-то могло измениться. Иногда, глядя на лица, она проводила кончиком пальца по линиям их носов, губ и глаз, словно пытаясь запомнить кого-то, кого уже нет и не будет и о ком она знала лишь потому, что они окончательно и бесповоротно исчезли.

Миллион шуток о том, как бы вернее сбежать в параллельную реальность – собственно, мы уже существуем почти что в параллельной реальности, и нарастает ощущение, что происходящее вокруг происходит не с нами, а с кем-то другим, где-то еще. Это были скорее мечты, а не шутки, потому что эта реальность казалась необратимой и неизбежной. Когда она попыталась к ней прикоснуться, реальность вздрогнула и покачнулась, и на кончиках пальцев осталась какая-то вязкая влага, похожая на аптечную интимную смазку – смазку, которая не подходит для того секса, которым ей хотелось заняться. Потому что теперь этот секс считался противозаконным.

Она начала набирать: «Гигантская пробка из жира, влажных салфеток и презервативов терроризирует лондонскую канализацию», – и ее руки вдруг как будто смазались, утратив четкие очертания, и ей пришлось прислониться затылком к прохладной стене. Что вертелось в головах у людей предыдущих поколений вместо подобных фраз? Наверное, фольклорные песни о посадках репы.

«В пятидесятые мы были бы домохозяйками», – ее подруга пожала плечами, забивая похмелье горкой каких-то пророщенных зерен.

«В пятидесятые я состояла бы в женской преступной банде и носила бы прозвище вроде Кусачая Крыса», – возразила она, сердито сверля глазами овощной салат, который подали на деревянной доске. Она с такой яростью ткнула в него вилкой, что кусок огурца соскользнул с края доски и упал ей на колени, где и лежал, глядя на нее снизу вверх, точно свежий зеленый циферблат.

Белые люди с политической грамотностью картофелин – квелые, пресные и с уклоном в ирландщину – внезапно ощутили потребность высказаться по поводу окружающей несправедливости. Такое случается примерно раз в сорок лет, обычно после очередного взлета популярности фолк-музыки. Когда фолк вновь входит в моду, люди массово вспоминают, что у них были предки, а потом – со значительным опозданием, – что эти предки сотворили много чего нехорошего.

Кино всегда действовало на нее успокаивающе, ей нравилось смотреть на тела, которые не ощущают свою телесность. Движутся, не прилагая усилий, по кладбищам, даже в гору на самом крутом подъеме, носят одежду с мягкими бирками, от которых не чешется шея, к их помаде не прилипают случайные волоски – тела в небесах, где отсутствует трение. Они скользят друг по другу, как прозрачные слайды, мчатся верхом на любви живописно, будто на диком мустанге по прерии, их сексуальные сцены шелестят, словно шелковые блузки в глубинах шкафа, и они не чувствуют ничего – ничего из того, по чему она будет скучать в чистом синем пространстве.