По улице Толмачева, которая недавно обрела свое исконное название – Караванная, ей навстречу, естественно, шли люди, некоторые – в Дом кино, кто-то с ней поздоровался. Но она, низко склонив голову, упрямо мчалась во весь опор, делая вид, что никого не замечает.
И, надо же, вдруг меня обуяла совершенно неожиданная, острая жалость. Кажется, в тот момент я даже готов был прослезиться. Невольно подумалось: какой, однако, перестроечный пассаж! Низвергнутым с пьедестала и освистанным, кому на голову опрокинули ушаты помоев, сейчас живется куда как труднее, чем нам, рядовым обывателям-созерцателям. У нас, по крайней мере, появилась новая забава – в массовом порядке чесать языками, не задумываясь о последствиях. По всякому поводу, а иногда и без повода – лыко в строку…
– Верной дорогой идете, дорогие товарищи, петербуржцы! – запнувшись на «петербуржцах», мрачно бубнила моя институтская однокурсница Варвара Авдотьина, по непонятным причинам надолго застрявшая в должности всего лишь директора заводского клуба. Ее расторопность, нахрапистость, пофигическая беспринципность в сочетании с чертовски привлекательной внешностью должны были обеспечить стремительный карьерный рост. Но, увы, почему-то не срослось. Думаю, помешали импульсивность и непредсказуемость – порой такое завернет, что хоть стой, хоть падай! Либо кто-то из ее отвергнутых мужчин – а их было немало – подставил подножку. А может быть, все вместе – и первое, и второе, а также десятое, о котором никто не догадывался.
Итак, Авдотьина исподлобья, тупо смотрела на рабочих, выносивших из зрительного зала связки нарядных и, наверно, очень дорогих кресел, обитых тонкой, темно-вишневой кожей. А потом вдруг звонко хлопнув себя по округлым бедрам и тряхнув загорелой, упругой грудью, едва не выпрыгнувшей из глубокого декольте, смачно выругалась и, простите, истерично заржала:
– Уроды!.. Завтра стену придут крушить… Вход с улицы понадобился… Магазин приспичило открывать… – сбивчиво голосила она, вставляя слова между резкими стонами, напоминавшими собачее повизгивание.
Страстный монолог, продолжившийся в опустевшем зале, растянулся на четверть часа, никак не меньше. Она, бегала из угла в угол – подсчитывала изъяны в паркетном полу, образовавшиеся после торопливого, а точнее варварского демонтажа кресел. Наконец, когда, слава богу, успокоилась, подошла ко мне почти вплотную и прошептала:
– Демьян, как ты считаешь?.. Только честно… На территории секретного, оборонного предприятия барахлом торговать – это беспросветная дурь или полная капитуляция? Нас же столичный генералитет курирует.
– Против алчности даже армия бессильна, – сочувственно ответил я, не придумав ничего более умного.
– Вот и я полагаю, – неожиданно криво улыбнулась она, сверкнув черными, цыганскими глазищами, густо обведенных розовыми тенями, – одна надежда на Краснознаменный Тихоокеанский флот.
Почему Тихоокеанский? – спрашивать не стал. Понял, так она пошутила.
Всплески ироничного пессимизма стали чем-то обыденным. По крайней мере, многие мои коллеги – обобщенно сотрудники учреждений культуры, а также представители похожих профессий – были сильно разочарованы. Конечно, гласность, плюрализм, демократия несомненные, жирные плюсы, рассуждали они, но как-то все очень стремно. Знаете, что означает это дурацкое словечко?..
– Нехорошие сны посещают, – загробным голосом балагурил дядя Толя, электрик пригородного парка культуры и отдыха, нередко называвший себя ветераном советского кино. И не без оснований. Его лысая голова, похожая на регбийный мяч, мелькала в массовых сценах почти пятидесяти картин. Особой популярностью он пользовался на киностудиях союзных республик, охотно приезжавших поснимать в Северную столицу революционные события 1917 года. – Неслучайно желудок барахлит, – монотонно продолжал дядя Толя, – затылок ноет, глаз дергается. Но это бы ладно! Кто-нибудь знает, почему уши постоянно чешутся? – И вдруг ловко задвигал своими оттопыренными ушами – вверх-вниз, вверх-вниз.
Салон старенького ПАЗика, приспособленного под гримерку, затрясся от хохота.
Чопорная гримерша – она с опечаленным видом и без должной старательности приклеивала дяде Толе клочковатую, сивую бороденку – фыркнула и, скорчив брезгливую гримасу, произнесла менторским тоном:
– Про либерализацию цен слушать просто смешно.
– Обхохочемся… – флегматично встрял нагловатый, помятый красавчик, недавно перебравшийся в Питер из провинции. Он пристально разглядывал в зеркале мастерски нарисованный шрам на своей щеке. – У нас в театре премьеру отложили. Намечался клевый спектакль, в Москве не стыдно показать. А с костюмами хрень, в смету не вписались. Дворянскую знать в дерюгу обрядили. Но директор театра, успокаивая убитого горем режиссера, брякнул: ну и что?!. Мне даже нравится, театр условное искусство. Спасибо нашей Народной, она его такими матюками обложила, что он со страху чуть в штаны не намочил. А все от того, что старухе тоже подлянку устроили. Великосветской даме платье из подкладочной ткани сварганили. Но самое интересное было дальше. Старуха, продолжая прессовать директора, пригрозила, что пожалуется в Обком партии. И тут, директор радостно завопил: голубушка, очнитесь, нету больше никаких обкомов, кончились!.. А в ответ старуха прошептала так, как умела только она, ее было слышно не только в зрительном зале, но и за кулисами: дурачина ты, простофиля, без обкомов страна не выживет. Словно знала наперед про Беловежскую пущу…
И вдруг ПАЗик снова затрясся, и опять от хохота. Так народ отреагировал на Траурный марш Шопена в исполнении дяди Толи. Он, закатив глаза, выводил мелодию тоненьким, гнусавы голоском. Между прочим, пел очень чисто.
В ту пору появилось немало оракулов, предсказывавших в будущем очень большие проблемы. Их апокалипсические сентенции зачастую обрамлял привычный и милый нашему уху мазохизм, исполненный безудержного веселья.
– Всенепременно шандарахнет и слева, и справа, и хорошо, если только по нашим несчастным задницам. А вдруг по головам? – невнятно вопрошал пьяненький, вертлявый трубач небольшого духового оркестра.
Они только что успешно завершили концерт на Кантемировской, у метро «Лесная», достойно поблагодарили наряд милиции, и теперь, отойдя в сторонку, закусывали «Старку» жирными беляшами. Все кроме неугомонного трубача жевали молча. Он же с полным ртом продолжал солировать:
– Расчистите проходы к столам, уберите все лишнее. Ушлые японцы всегда так делают. Во время землетрясений прячутся именно под столами. Видел собственными глазами на острове Хонсю, когда у Мравинского работал. Гастроли имели феноменальный успех, – едва не подавился трубач.
Музыканты, понимающе улыбались, выразительно переглядывались, но тему прославленного Симфонического оркестра Ленинградской филармонии и участия в нем их нынешнего коллеги развивать не стали. Настоящих ленинградцев всегда отличали великодушие и деликатность.
Самый молодой из музыкантов, худущий, длинноволосый верзила постучал трубача по спине и тот, коротко поблагодарив, мгновенно продолжил. Правда, говорил уже не своим голосом, а сипящим, жалобным голоском, как будто пародировал всенародно любимого артиста Вицина:
– Публика встречала и провожала оглушительными аплодисментами, переходящими в бурные овации, сравнимые с камнепадом! Иной раз даже вздрагивал – а вдруг это землетрясение? Однажды, чуть инструмент не уронил…
Я, случайно оказавшись с ними рядом (уже около получаса ждал опаздывающего товарища), видел, как они сбились в кружок, плечистый тромбонист извлек из-за пазухи початую бутылку и опытной рукой разлил остатки в разовые стаканы.
– Предлагаю тост! – Трубач наконец освободил, как сказали бы медики, дыхательные пути, облегченно выдохнул, но вдруг снова закашлялся. Впрочем, это его не остановило: – За наш родной… любимый… блистательный… – с необъяснимым упорством выдавливал он слово за словом.
