– А, гостья пришла! Ну, давай –!

Они надвигались на меня, хватали за руки, за плечи, а я отступала к стенке, прятала в неё глаза и твердила:

– Нет, нет!

Я старалась двигаться вдоль стены к двери – шаг, ещё шаг, и вот, наконец, дверь, и трава за порогом, и можно перевести дух.

Женщина во дворе смотрит на меня с жалостью.

– Вы не знаете, когда их заберут?

– Не хотят они. Старший говорит, сами проживём, не нужен нам никакой детский дом. А сами едят картошку с очистками, а то и очистки одни.

Плетусь домой. Мама спрашивает:

– Не уехали ещё?

– Нет, не уехали.

– Надо не пропустить, а то кто-нибудь займёт комнату, – озабоченно говорит мама и смотрит куда-то вдаль. Если бы она посмотрела на меня! Она больше никогда бы меня к ним не посылала!

Через день опять:

– Пойди посмотри, может, освободилась?

Наверно, они следили за мной из окна. Дверь была открыта. Я подошла и заглянула внутрь – никого, уехали, наверно. Вздохнула облегчённо…

И тут две пары рук схватили меня, начали мять и тискать.

– Попалась! Попалась! Давай –!

– Нет! Не-е-е-ет!

– Ну давай! Это же так интересно! Ты просто не пробовала, все девчонки это любят, давай!

– Ладно…

Как они обрадовались!

– Ты мировецкая девчонка! Никому не скажешь? И надо снять трусики.

– Нет! Не-е-ет!

– Отпустите её, сволочи, гады, отпустите её! – кричит младший братишка, и плачет, и бьёт их кулаками по спинам.

От неожиданности они выпустили меня и обернулись удивлённо. Я была спасена! Выскочила на улицу и бежала до самого дома.

Мама опять не заметила ничего.

– Не уехали ещё?

– Нет.

– Не говорили когда?

– Не говорили. Соседка сказала, что они едят очистки от картошки, но не хотят уезжать.

– Бедные дети, станут беспризорниками, хулиганами.

– Они уже беспризорники и хулиганы, – говорю я убеждённо, а мама не понимает ничего!

И снова:

– Пойди посмотри…

– Я не могу больше туда идти!

– Ты просто не хочешь, взрослая девочка, а помощи никакой.

– Мама, не могу, получается, я выгоняю их из собственного дома!

– Ничего подобного, они просто не понимают – в детском доме им будет лучше, их будут кормить и одевать, они будут спать в чистых кроватках…

И я снова иду в эту западню. Нет, в комнату больше не войду, постою во дворе и посмотрю, может, они уехали?

На двери большой ржавый замок, как на сарае. Стою пять, десять минут – никого. И тут из соседних дверей выходит женщина.

– Скажи матери, уехали они. Ключ у меня, пусть приходит.

Я снова плетусь домой. Никакой радости, «детский дом» звучит зловеще, меня всегда им пугали, когда я стояла в углу. Даже облегчения не было, что весь этот недетский кошмар позади. Жалко мальчишек, так жалко мальчишек, особенно младшего.

Сумерки у холодной печки. Мы сидим с Вовиком и ждём, когда вернётся мама. Темнеет, будто кто-то прикручивает фитиль у керосиновой лампы. Впрочем, её у нас уже нет, есть только тряпочка в плошке с жиром, но мама не разрешает нам зажигать её самим.

Мы сидим почти в темноте, притихшие, как мышата. Дверь открывается. Они здесь не запираются вообще, только на ночь мама накидывает крючок, который сделал из гвоздя сосед киргиз.

Это он и пришёл, я знаю, больше к нам некому приходить. Он берёт Вовика на руки, протягивает мне жёсткую ладонь:

– Поднимайся, девочка, пойдём, незачем сидеть в темноте и холоде.

Вовка обнимает его за шею, они такие друзья! Ведь наш сосед – хозяин лошади, и арбы, и жеребёнка. Он обещал выучить Вовку на извозчика, когда тот вырастет во взрослого парня, а жеребёнок – в коня. А ещё он катает Вовку на облучке, даёт подержать кнут, и такое счастье светится на Вовкином лице!

Со мной у него другой разговор, два-три слова за день. Я понимаю, я ведь женщина, он и со своей женой и дочками так разговаривает, а сыновей у него нет.

Сейчас он уводит нас к себе. Пылает очаг, в комнате тепло и светло, жена и все три его дочки ходят вокруг, и чай дымится в большой пиале. Я, как взрослая, сажусь к огню вышивать салфетку, а девушки поглядывают на меня.

– Только переводит нитки.

– Да, такие мягкие, красивые…

– Мулине называется. Давай попросим?

– Тише ты.

И приходит мама.

– Зачем вы забрали детей? У вас хорошо, но завтра им всё равно сидеть одним.

– Детей нельзя оставлять одних, киргиз не может этого видеть.

– Если я буду с ними, чем кормить?

– Дети не должны быть одни.

Тут мама замечает, как девушки смотрят на моё безобразное вышивание. Она молча берёт катушку и отдаёт им вместе с салфеткой.

– Спасибо, мы распорем сами! Зачем портить такие хорошие нитки…

Ещё киргиз не может видеть, как женщина сама рубит дрова, железные от мороза. Он забирает у мамы топор:

– Иди к детям, топи печь, сейчас принесу.

Входит, усы и борода белы от инея, кладёт охапку дров и смотрит, как дымят сырые полешки.

– Пусти, я сам.

И вот огонь разгорается, я смотрю на его весёлую пляску, а за стеной – гудит, и ухает, и воет!

– Что это, мама?

– Не бойся, – отвечает за маму сосед, – это ветер, он объезжает белого коня. Мать, корми детей, укладывай, поздно уже. Я ухожу…

Но вот пришла весна. Зачернела талая земля, набухли и раскрылись почки, воздух стал тёплым и пахучим.

В последний школьный день нас повели на прогулку далеко за город, где холмы стояли в высокой зелёной траве, ещё только согретой, а не сожжённой солнцем. И вся она алела маками, белела какими-то неизвестными мне цветами и источала удивительный аромат.

Мальчик, что всю зиму обходил меня с гордым видом, взял за руку, когда мы выбегали с радостными криками на этот простор. И весь день мы ходили вместе. Он смотрел на меня серьёзными глазами, а я улыбалась и вела светский разговор.

– Знаешь, здесь растут цветы, которые ни за что нельзя нюхать, можно потерять сознание.

– Нет, сознание можно потерять только от солнечного удара, поэтому нельзя снимать панамку.

– А вот и от цветов можно! Смотри, – наклоняюсь к цветку, артистка такая, подкосила коленки, закрыла глаза… Мальчик неуклюже и растерянно тащит меня, принцессу, с холма, кладёт на траву и уже собирается звать на помощь! Но я открываю глаза и смеюсь.

И продолжается этот чистейший день…

Больше мы не виделись никогда. Осенью его определили сразу в третий класс, да и мы вскоре уехали.

А пока – впереди огромное лето.

Писем от отца не было, кроме первого, ещё в Грозном, – треугольника с чёрной печатью: «Доехали хорошо, находимся на формировании».

Как только Ростов освободили, мама написала знакомой, тёте Вале, которая почему-то ушла из своей квартиры и жила теперь у нас. Хотела узнать самое главное, самое важное – нет ли писем от папы?

Время шло, а тётя Валя не отвечала. Мама написала другим знакомым, и я каждый день ждала почтальона.

Почтальон – девочка-подросток, смуглая, чёрненькая, черноглазая. Она смотрела прямо на меня, когда входила во двор.

У меня на лице, наверно, было написано такое ожидание! Я вставала с земли, где играла в камушки, или выбегала на порог…

– Вам нет ничего! Я бы сразу принесла!

Нам дали огород за городом, и мы посадили картошку. Теперь надо было окучивать её, полоть, а главное, поливать, без воды ничего не росло на этой земле. Полив был глубокой ночью, и мама брала меня с собой. Наверно, ей было очень страшно одной.

Поливали арыками. Земля так пересыхала под азиатским солнцем, что никакими вёдрами напоить её было невозможно. Воду давали по графику, где-то разрывали мотыгой запруду, вода шла на участок, а мы должны были направлять её по рядкам своей картошки.

Она иссякала на первых же кустах. Кто-то снова перекрывал запруду и направлял воду к себе. Мама бежала с мотыгой, снова открывала путь этой драгоценной влаге, без которой здесь ничего, просто ничего не растёт, а когда возвращалась, воды в канавках снова не было.