– Нет, совсем близко – два квартала к реке и ещё туда два квартала.
– Отчего не отвезти, если заплатишь.
– Заплачу, вот деньги!
– Давай я! – вмешался другой, пониже.
– Не лезь, она со мной заговорила! Ещё тебя сверху посажу, мигом домчим, хочешь?
Они окружили меня, кричали наперебой, а один, старенький и совсем легко одетый, повторял:
– Смотри, какая у меня огромная тачка! И крепкая!
Он был самый худой и дрожал от холода. Наверно, его вообще никто не нанимал, такой он был худой и слабый.
– Поехали с вами, – сказала я ему. Остальные сразу замолчали и отошли к забору.
А мы стали нагружать тачку. Она действительно была большая, все дрова поместились. И мы поехали по улице, по самой середине.
Сначала всё шло хорошо, дедушка толкал тачку, она ехала медленно, но ровно, а я просто шла рядом. Но уже на половине первого квартала он устал. Я видела, он толкает тачку изо всех сил, а она еле-еле движется. А потом и совсем остановилась. Тогда я стала помогать ему.
Трудно было вначале, она никак не хотела стронуться с места. Потом разогналась, и мы пошли быстрее, а на спуске даже побежали.
И тут я заметила, что дедушка не толкает тачку, наоборот, старается её удержать, а она катится и катится и тянет нас за собой.
– Иди подержи с той стороны!
Забегаю вперёд, упираюсь обеими руками и отступаю, отступаю, стараясь не упасть, а она катит на меня, и удержать её невозможно.
Но спуск кончается, мы поворачиваем на нашу улицу, я отскакиваю, тачка пробегает ещё немного на скорости и останавливается. И мы снова толкаем её вдвоём до самых наших ворот.
Дедушка берёт у меня деньги и прячет в карман не считая.
– Спасибо тебе, детка!
– И вам спасибо, – говорю я и берусь за первое полешко, их надо ещё перетаскать наверх.
И снова всё по-прежнему. Мама на работе, мы с Вовкой целый день одни и почти каждую ночь тоже.
Как-то пришёл сосед. Прошёл мимо меня и остановился посреди комнаты, слишком большой для неё, в своём военном кителе и блестящих сапогах. Вовка отступил к самой стене, а сосед стоял и оглядывался по сторонам.
– Где у вас шкаф? – спросил он, а я смотрела на него, ничего не понимая. – Книжный шкаф. Ты что, не слышишь, когда тебя спрашивают? Я его покупаю, договорился с матерью. Но хочу на него посмотреть.
– Он в той комнате, сейчас отопру дверь. Вот только не знаю, куда мама ключ положила.
Я боялась этого соседа, особенно после того, как он провалился в ту самую комнату. Там так и осталась дыра в потолке. Я боялась: эта военная форма и соломенные волосы, прилизанные на лбу, и как он смотрел на меня не мигая. Старалась не встречаться с ним во дворе и на лестнице, а он сам пришёл.
– Да вот же он, у тебя перед глазами! – Он отпирает дверь. – Какой здесь холод! Разве можно держать мебель в таких условиях? Ну, хозяева!
Он трогает шкаф со всех сторон, заглядывает сзади.
– Лак облупился, видишь? Дверцы плохо закрываются. В общем, я беру его только потому…
– Да, да, – повторяла я и смотрела то на него, то на дыру в потолке. Старалась не смотреть и смотрела. Он рассердился и ушёл. Теперь ни за что не купит шкаф, и мама расстроится!
Но он вышел на наш общий балкон, как только услышал мамины шаги по лестнице. Когда по ней поднимались, в дверь можно было не стучать.
Они вошли вместе, и мама, не раздеваясь, стала вынимать книги из шкафа, а я брала их и складывала на пол у стены. Потом мы втроём – сосед, мама и я – выносили этот шкаф, и Вовка крутился рядом и пытался помогать. А сосед повторял:
– Осторожней, осторожней в дверях, не поцарапайте лак!
Назавтра мама принесла целую буханку хлеба. Она развернула газету, положила хлеб на середину стола и улыбнулась.
– Ой! Это на сколько дней? – спрашивает Вовка.
– Захотим, съедим прямо сейчас.
– Это не по карточкам? – уточняю я на всякий случай.
– Не по карточкам, с базара. Мы же продали шкаф за сто рублей, и я купила, тоже сто рублей стоит. Смотрите, мягкий какой! Давайте готовить!
– Сколько шкаф, столько хлеб! – радостно кричит Вовка. – Но ведь хлеб важнее шкафа!
Мы наперебой помогаем разжечь печку. Целая булка! И пока варится суп, я поглядываю на неё – ровную, продолговатую. Конечно, мы съедаем её всю, с тёмными хрустящими корочками и мягкой серединкой. Это настоящий праздник!
Правда, через день или два мы во все глаза смотрим на крошечный кусочек хлеба, что мама приносит на ужин. Но это был праздник, а праздники помнятся долго. И много дней спустя Вовик вдруг задумчиво говорил:
– Помнишь, как мы продали шкаф и мама купила целую буханку?
В «холодной» комнате, как мы её называли, есть трельяж. В нём большущее зеркало, почти до пола, и два поменьше. Зеркала помутнели от холода и сырости, кое-где проступили пятна и чёрные круги, но всё же можно увидеть себя с ног до головы. Иногда я говорю Вовке:
– Давай играть в театр!
– Давай! – охотно соглашается он.
Открываю дверь, Вовка тащит стул. Он – публика. Садится рядом с зеркалом, потому что зеркало и есть зрительный зал.
Набрасываю на себя кружевную накидку, чудом сохранившуюся у нас, по-моему, специально для этих представлений. «Публика» дружно аплодирует.
Приседаю низко, сказывается балетная школа, и объявляю:
– Выступает заслуженная артистка без публики!
Вовка заливается тихим смехом. Перед каждым представлением повторяю эту нелепую фразу, и он всегда смеётся!
– Цыганочка! Та-та-там, та-та-там, та-та…
Накидка летает вокруг меня, и «публика» замирает от восторга!
Потом накидка сбрасывается, и строгая актриса читает стихи из сборника для художественной самодеятельности, который был в книжном шкафу:
Мело так долго в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела,
На озарённый потолок
Ложились тени…
Я не знала, кто написал эти прекрасные стихи, но их музыка завораживала, и «публика» моя аплодировала что есть мочи красными от холода ладошками.
Кланяюсь так, что косички достают до пола, потом снова набрасываю накидку и пою неизвестно где слышанное:
Моя ласточка, моя душечка,
В вас нашёл я то, что искал,
Пожалей меня, приголубь меня,
Как измучен я и устал!
Не лукавьте, не лукавьте,
Ваша песня не нова,
Ах, оставьте, ах, оставьте –
Всё слова, слова, слова!
Под этот романс можно снова и снова вертеться перед зеркалом, то закрывая лицо накидкой, то выглядывая из-за её краешка.
Но как мужчина может говорить, что он устал и измучен, да ещё просить, чтобы его пожалели! Не могу себе представить.
От этого кружения мне жарко, и представление можно продолжать бесконечно, но Вовка совсем замёрз на своём стуле. И мы закрываем наш театр, кладём накидку на место, выносим стул, запираем дверь.
Когда я потом читаю, что в каморке у папы Карло была потайная дверь, сразу вижу нашу «холодную» комнату, зеркало и маленького Вовку на высоком стуле.
Мы решили помочь маме, у неё вечером так долго не разгорается печка.
– Давай разожжём дрова, а когда мама придёт, ей останется только насыпать уголь!
– Давай! – подхватывает Вовка.
Дрова разгорелись быстро, они были сухие и лёгкие, целая ванночка. Через пять минут печка гудела, мы сидели перед ней, смотрели на огонь и подкладывали полешки.
Когда мама пришла, в комнате было жарко, печка пылала раскалёнными боками, а дров почти не осталось.
