Ирина: А почему вы так и не рискнули спеть в опере Вагнера на оперной сцене?

Криста: Я хотела петь сопрано, но я не сопрано. Изольду, Брунхильду и все эти роли я обязательно хотела исполнить. И Караян тоже хотел. И Бернстайн хотел, и Карл Бём, и я учила эти партии.

Ирина: Получается, что три великих дирижёра представляли вас в роли Изольды?

Криста: Да, это так. Им всем нравился мой тембр в партии Изольды.

Это было как раз здесь, в Вене. Мы договорились с Ленни (Бернстайн), что я спою ему свою партию на пробу в концертном зале, условились о встрече. И уже по дороге, на улице, я увидела телефонную будку, зашла в нее, позвонила Бернстайну и сказала, что не приду.

Ирина: Почему же отказались в последний момент?

Криста: Потому что испугалась. Когда я пропела дома всю партию, на следующий день я не могла нормально говорить. У меня опухли связки. И я подумала, вот будет последняя неделя перед премьерой – каждый день репетиции с оркестром, главная репетиция в костюмах, генеральная репетиция с оркестром, прогон с публикой, и только потом премьера. Я бы всего этого не выдержала. Я отказала Караяну. К тому же у меня была концертная деятельность, я продолжала исполнять песни, оратории Баха. А после такой нагрузки у меня ничего бы не получилось. Я очень боялась, что получу травму, что причиню вред связкам.

Конечно, все были очень расстроены. Единственный, кто меня понимал, это Карл Бём. Как-то я рассказала ему, что и Караян хотел, чтобы я спела Изольду, он сказал: вот ведь злодей какой! И тут же добавил: вот со мной ты смогла бы это спеть!

Ирина: Хорошо, что сохранились ваши записи арий из опер Вагнера.

Криста: Я записала только заключительные арии Изольды из «Тристана» и Брунгильды из «Гибели богов», но оперу целиком – никогда. Чтобы петь пять часов, нужны совершенно другие связки.

Ирина: Вы расстроились, когда это осознали?

Криста: О, да! Я тогда подумала, ну всё! Я вообще больше не хотела петь, хотела уйти, всё потеряло смысл. Но мои связки! Мне рассказывал врач-лор, что у Биргит Нильссон, которая всегда исполняла эти большие партии типа Брунгильды, были другие связки. Когда её голосовые складки размыкались, они оставались достаточно широкими. А мои связки становились узкими, как шерстяная нитка. Но зато я могу хорошо исполнять песни. Я очень люблю песни, потому что там прекрасные тексты, чудесные стихи. Я вообще люблю поэзию.

Ирина: Вам очень повезло, ведь большинство красивых песен написаны на немецком языке.

Криста: Да, конечно, немецкая поэзия в сочетании с немецкими композиторами! Мне гораздо труднее петь песни на не родном языке, потому что я не так глубоко его понимаю. Когда я пела песни на французском, мой муж-француз был в ужасе, говорил, что я всё неправильно произношу. Однажды в Гамбурге я пела по-русски Марфу в «Хованщине». Я занималась русским языком с педагогами в Чикаго, в Париже, наконец, в Гамбурге, где ставили оперу. Мне никак не давался этот «ы» и «р». После последнего, восьмого представления мой преподаватель подошёл ко мне и сказал: «Ваш русский был пыткой для моих ушей». Мне языки не даются, но по-немецки я умею петь хорошо.

Ирина: Даже «Пиковую даму» вы пели на немецком.

Криста: Да, на немецком, в Вене. Я помню, там ещё была одна ария на французском языке. У меня был такой грим, что я выглядела ужасно старой и страшной. Кошмар. Кошмар!

Но пару раз я исполняла песни Рахманинова по-русски, это вроде было не так уж и плохо, не правда ли?

Ирина: Госпожа Людвиг, очевидно, что вы невероятно энергичная, позитивная женщина. В чем ваш секрет?

Криста: Я бы сказала, что, в первую очередь, я люблю жизнь. Жизнь вообще. Жизнь растения, цветка, животного, человека. Ведь в этом мире нет ничего, в чём не было бы жизни, разве что за исключением пластмассы. И я нахожу невероятное в том, что мы являемся частью этой огромной жизни. Это прекрасно! И мы должны быть благодарны нашей планете, которую мы постоянно пытаемся разрушить, на которой всё портим. В Азии, в Африке вырубают последние оставшиеся леса, всё превращается в пустыню. Вода уходит, люди голодают всё больше и больше. Я очень недовольна современным миром, и меня раздражает, что я так мало делаю – тихо досадую, сидя у себя дома. Но что же я сделаю в свои 89 лет?! А молодежь, по моему мнению, интересуют только деньги. Они воспринимают дерево не как дерево, а как древесину, из которой можно что-то сделать.

Я надеюсь, что мне не доведётся еще раз увидеть время полной разрухи. Я пережила всю войну. Пережила бомбёжки, перед которыми в небе появлялись осветительные ракеты, показывавшие, куда сбрасывать бомбы. И мы всегда смотрели на небо, нет ли этих, как мы их называли, «рождественских ёлок». А потом начинали сыпаться бомбы: разрывные бомбы, потом зажигательные бомбы. Я видела, как горел город Гиссен. Это произошло 6 декабря, в день Санта-Николауса. Город пылал целиком, это было фантастическое зрелище. В прямом смысле слова – фантастическое. Я тогда вспомнила Нерона и горящий Рим. Это было страшное переживание. Потом мы стояли и не знали, куда податься.

Ирина: Ваш дом сгорел? Вы оказались на улице?

Криста: На улице, без всего, всё пропало. Мы пошли пешком в соседнюю деревню, стали стучаться в двери местных крестьян, этакие мигранты в собственной стране. Но нас никто не хотел пускать. Немцы к немцам вообще относились плохо. Мне кажется, сейчас отношение к иностранцам лучше, чем тогда к своим.

И вот одна женщина, наполовину еврейка, увидела нас, грязных с ног до головы, открыла дверь и сказала: мой дом – ваш дом. Этого я никогда не забуду. Она была художницей, я купила у неё одну картину потом. Когда я вспоминаю её, я всегда плачу, так что сейчас мне надо быть осторожнее. Это было невероятно. Так вот и узнаёшь, каковы люди на самом деле, не правда ли?

Ирина: Вам было тогда 16 лет? Вы уже пели?

Криста: Дело было так: та женщина распределила нас по разным домам. У крестьянина, в чьем доме оказалась я, была гостиная комната, она использовалась только по воскресеньям, и там стояло пианино.

Ирина: В крестьянском доме – пианино?!

Криста: Только на нём никто не играл. И моя мама стала давать мне уроки пения. Мы прожили в деревне один год, и в 1945-м, когда закончилась война, эту местность заняли американцы.

Было забавно – мой отец из Вены, мать из Берлина, но они уже были в разводе. Мы пошли в американский паспортный стол, чтобы заявить свое гражданство, и моя мама сказала: я замужем за австрийцем из Вены, я и моя дочь – австрийцы. А мой отец сказал: я из Германии, и его записали немцем. То есть мы могли тогда сказать, что мы чехи или, там, египтяне. Было совершенно всё равно. Так мы с мамой оказались австриячками, и поэтому я здесь. Моя мама была гораздо больше австриячкой, чем мой отец. После их развода я всё время была с мамой, и мама преподавала мне вокал. Мы жили в одной комнате, потому что все было разрушено, домов не было, так что заполучить комнату была фантастическая удача.

Ирина: Насколько я понимаю, у вас с матерью были очень близкие, бесконфликтные отношения.