— А кардинал Альберони? Черт возьми, монсеньер, посмотрите, как этот молодец распоряжается Европой! Претендент на престол Англии, Пруссия, Швеция и Россия рвут Голландию на куски, Священная империя возвращает Неаполь и Сицилию, великое герцогство Тосканское отходит сыну Филиппа V, Сардиния — герцогу Савойскому, Коммакьо — папе, а Франция — Испании. Ну что же, надо сказать, для плана, задуманного звонарем, достаточно грандиозно.

— Дым все эти проекты, — прервал его герцог, — а планы — пустой сон.

— А наш бретонский комитет, — спросил Дюбуа, — тоже дым?

— Вынужден признать, что он существует в действительности.

— А кинжал нашего заговорщика тоже сон?

— Нет, я должен даже сказать, что у него, как мне показалось, весьма надежная рукоятка.

— Дьявольщина! Вы, монсеньер, жаловались, что в прошлом заговоре у всех его участников вместо крови была розовая водичка, так на этот раз вам, кажется, угодили. Эти лихо принялись за дело!

— А знаешь ли, — произнес задумчиво регент, — что у шевалье де Шанле очень сильная натура?

— О, вот это прекрасно! Вам не хватает только восхищаться этим молодцом! О, я-то вас знаю, монсеньер, вы на это способны.

— Но почему души такой закалки всегда попадаются правителям среди врагов и никогда — среди сторонников?

— Ах, монсеньер, потому что ненависть — это страсть, а преданность часто основана на низости. Но не угодно ли вам, монсеньер, оставить философские вершины и спуститься на грешную землю, поставив две подписи?

— Какие? — спросил регент.

— Во-первых, нужно одного капитана сделать майором.

— Капитана Ла Жонкьера?

— О нет, этого негодяя мы повесим, как только в нем минет надобность, а пока мы его прибережем.

— И кто же этот капитан?

— Один храбрый офицер, которого монсеньер видел с неделю назад в одном порядочном доме на улице Сент-Оноре.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я вижу, мне нужно, монсеньер, освежить вашу память, вы ведь так забывчивы.

— Ну, говори же, негодник, с тобой никогда до дела не доберешься.

— В двух словах: неделю тому назад, как я уже сказал, переодевшись мушкетером, монсеньер вышел из дворца через заднюю дверь, выходящую на улицу Ришелье, в сопровождении Носе и Симиана.

— Да, верно. Ну и что же произошло на улице Сент-Оноре? Посмотрим!

— Вы хотите это знать, монсеньер?

— Да, доставь мне удовольствие.

— Не могу ни в чем отказать вашему высочеству.

— Тогда говори.

— Монсеньер ужинал в этом доме на улице Сент-Оноре.

— По-прежнему с Носе и Симианом.

— Нет, вдвоем с дамой. Носе и Симиан тоже ужинали, но каждый у себя.

— Продолжай.

— Итак, монсеньер ужинал и уже приступил к десерту, как вдруг один бравый офицер, по-видимому ошибившись, стал так стучать в двери этого дома, что монсеньер, потеряв терпение, вышел на улицу и несколько грубо обошелся с наглецом, так бесцеремонно потревожившим его. Этот наглец, по натуре своей отнюдь не смиренный, схватился за шпагу, в ответ монсеньер, который никогда не задумается лишний раз, прежде чем совершить очередное безумство, обнажил рапиру и скрестил с ним клинок.

— Ну и чем кончилась эта дуэль? — спросил регент.

— А тем, что регент получил царапину на плече, а противнику нанес прекрасный удар и проткнул ему грудь.

— Но рана не опасная, надеюсь? — с интересом осведомился регент.

— Нет, к счастью, клинок скользнул вдоль ребра.

— О, прекрасно!

— Но это еще не все.

— Как это?

— Кажется, монсеньер имел уже основание не любить этого офицера.

— Я? Да я его никогда до этого не видел!

— О, принцам не надо видеть человека, чтобы причинить ему зло, они разят на расстоянии.

— Ну что ты хочешь сказать? Давай, договаривай.

— Я хочу сказать, что я все выяснил: этот офицер уже восемь лет был капитаном, а когда ваше высочество пришли к власти, он был отправлен в отставку.

— Раз уволили со службы, значит, он это заслужил.

— О, монсеньер, это мысль: давайте обратимся к папе, пусть он признает нас непогрешимыми.

— Этот офицер, наверное, был трусом.

— Он один из самых храбрых солдат в армии.

— Ну, тогда он совершил какой-нибудь недостойный поступок.

— Это порядочнейший человек на всем белом свете.

— Тогда это несправедливость, и ее надо исправить.

— Чудесно! Вот поэтому-то я и заготовил этот указ на звание майора.

— Давай, Дюбуа, давай, и в тебе есть что-то хорошее. Дьявольская улыбка исказила лицо Дюбуа: в этот момент он как раз доставал из портфеля вторую бумагу.

— Монсеньер, — ответил он, — после того как неправый поступок заглажен, нужно свершить правосудие.

— Приказ арестовать шевалье Гастона де Шанле и препроводить его в Бастилию! — воскликнул регент. — Ах ты, негодяй! Теперь я понимаю, почему ты соблазнял меня на доброе дело! Но минуточку, здесь надо подумать.

— Монсеньер полагает, что я толкаю его на злоупотребление властью? — спросил со смехом Дюбуа.

— Нет, но все же…

— Монсеньер, — продолжал, оживляясь, Дюбуа, — когда у вас в руках управление королевством, прежде всего нужно править.

— А мне кажется все же, господин церковный сторож, что здесь я волен.

— Да, награждать, но при условии и карать. Правосудие потеряет равновесие, если на одной чаше весов будет лежать слепое и бесконечное милосердие. Действовать всегда так, как хочется, — что часто вы и делаете, — не значит быть добрым, а значит быть слабым. Ну, скажите, монсеньер, какова же награда тем, кто ее заслужил, если вы не караете тех, кто виноват?

— Тогда, — сказал регент с нетерпением, возраставшим все больше, поскольку он чувствовал, что защищает хоть и благородное, но дурное дело, — если ты хотел, чтоб я проявил строгость, не нужно было устраивать мне встречу с этим молодым человеком, не нужно было давать мне возможность оценить его по достоинству, пусть бы я думал, что он самый обыкновенный заговорщик.

— Да, а теперь, поскольку он представился вашему высочеству в романтическом обличье, в вас разыгралось воображение художника. Какого черта, монсеньер! На все свое время: с Юмбером занимайтесь химией, с Одраном — гравюрой, с Лафаром — музыкой, любовью — хоть с целым светом, а со мной занимайтесь политикой.

— О Господи! — воскликнул регент. — Стоит ли моя жизнь,

искалеченная, оклеветанная, жизнь человека, за которым постоянно шпионят, стоит ли она того, чтоб я ее защищал?

— Но вы защищаете не вашу жизнь, монсеньер: как бы на вас ни клеветали, к чему вы, слава Богу, должны были бы уж привыкнуть, даже самые непримиримые ваши враги никогда и не пытались обвинять вас в трусости. Ваша жизнь! Вы доказали, как вы ею дорожите в битвах при Стенкеркене, Нервиндене и Лериде. Ваша жизнь, черт возьми! Если бы вы были частным лицом, министром или даже принцем крови и если бы убийца прервал ее нить, прекратило бы биться сердце одного человека, вот и все; но вы, правы вы были или неправы, возжелали занять место среди владык мира сего. И для этого вы нарушили завещание Людовика XIV, прогнали с трона, куда они уже было почти уселись, его незаконных детей; вы в конце концов сделались регентом Франции, то есть замком сводов мира. Если вас убьют, падет не человек, а столп, поддерживающий весь европейский дом, и этот дом рухнет, и все наши тяжкие труды, четыре года ночных бдений и борьбы пойдут прахом, и все вокруг зашатается. Взгляните на Англию: шевалье де Сен-Жорж снова предъявит свои безумные притязания на трон; взгляните на Голландию: она станет добычей Пруссии, Швеции и России; взгляните на Австрию: ее двуглавый орел потащит к себе Венецию и Милан, чтобы компенсировать потерю Испании; а Франция — да это уже будет не Франция, а вассальное государство Филиппа V. И, наконец, взгляните на Людовика XV, на последнего отпрыска или, точнее, последний обломок самого великого царствования, которое когда-либо озаряло наш мир, — этот ребенок, которого мы нашими усилиями и заботами сумели уберечь от участи его отца, матери и дядей, чтобы целым и невредимым посадить на трон предков, — этот ребенок снова попадет в руки тех, кого закон о побочных детях нагло делает наследниками. Итак, со всех сторон убийства, горе, разорение, разруха и пожарища, война гражданская и война с другими странами, и все это отчего? А оттого, что монсеньеру Филиппу Орлеанскому все еще угодно считать себя старшим представителем королевского дома или командующим испанской армией, забыв о том, что он перестал всем этим быть в тот день, когда стал регентом Франции.