В Новороссийске мы пробыли несколько дней. На пристани, на вокзале, на городских площадях были толпы эвакуированных, я искал среди них свою семью, но их, конечно, там не было (и быть не могло, так как "Ногин", изменив маршрут, высадил своих пассажиров в Туапсе).

Вдруг из толпы людей, ожидающих отправки, меня окликнула по имени женщина с маленьким мальчиком. Это была Рая, жена моего балаклавского друга Николая Окзарха. Она мне рассказала, в каком отчаянии он был от того, что ему, убежденному активного коммунисту и патриоту, не доверили защищать родину, только по той причине, что он родился греком. Он остался в Балаклаве, решив уйти в партизаны, если немцы возьмут Крым.

Наконец, наша группа приехала в Астрахань и решила там осесть. На некоторое время, чтобы было, на что жить, я поступил на работу на Рыбокомбинат. Меня неотступно терзала мысль, что я ничего не знаю о своей семье. Я посылал письма и телеграммы в Казань тестю, и в Красноуральск, куда были еще летом отправлены работники завода с семьями, но за два месяца ни одной весточки не получил.

12 января 42 года меня, наконец, вызвали в военкомат. Моим желанием было - мстить фашистам за их злодеяния перед народами, за моих родных, за мою разрушенную семью. От медкомиссии я отказался, и меня взяли в пехоту, рядовым.

В этот же день я, наконец, получил телеграмму от Юли, в ответ на свое очередное письмо отцу в Казань.

Так я впервые, спустя четыре месяца после нашей разлуки, узнал, что все живы, и получил адрес, по которому и стал писать уже из воинской части.

Письма из дома очень поддерживали мой дух, я хранил их и мечтал, что мы вместе будем перечитывать их после войны. Но обстоятельства сложились так, что Юлины письма пропали, а вот мои фронтовые треугольнички - их немного до сих пор хранятся у нас как реликвия.

Два месяца часть была на формировании в Астрахани, а в марте 42 г. отправлена на фронт. Бои были тяжелые, но успешные, мы продвигались на Харьковском направлении, освобождая от фашистов родные города и деревни, поэтому настроение вначале было приподнятое. "Вчера Барвинково, сегодня Лозовая, а завтра - Харьков, Киев, Перекоп!" - ликовал поэт.

Но когда освобожденная территория превысила в длину 100 км при ширине всего 8 км, сомнения начали закрадываться даже в души рядовых бойцов - не рискованно ли это, ведь обозы не успевали за пехотой. Но начальство придерживалось своей тактики - "мы за ценой не постоим".

В один из дней, когда стало совсем плохо с едой и патронами, на У-2 ("кукурузнике") прилетел Нарком обороны маршал Тимошенко. Он обратился к войскам с призывом - продержаться еще несколько дней, пока подтянутся обозы. Но держаться было не за что.

Два дня мы стояли в степи и ждали помощи от своих. Были у нас винтовки, пулеметы, но стрелять было нечем. Продовольствие тоже подходило к концу, доедали последние сухари, Немцы нас почти непрерывно бомбили, настойчиво и аккуратно. Надежда на то, что нам подвезут или сбросят с самолета боеприпасы и продукты, таяла с. каждым часом, мы понимали, что отрезаны от своих, находимся в кольце вражеского окружения, знали, что немцы близко, но они почему-то не шли на нас в атаку.

На второй день некоторые из наших командиров стали уходить, переодевшись в штатское и пряча глаза от солдат. Солдатам же, не имевшим ничего, кроме формы, уходить было некуда - кругом открытая степь - и в отдалении несколько хат, занятых немцами.

Трудно передать те чувства растерянности, унижения, отчаяния, которые охватили меня и моих товарищей...

На третий день немцы окружили и взяли без единого выстрела девяносто тысяч красноармейцев и командиров, лишенных возможности сражаться.

Так прервалась моя солдатская жизнь и почти на три с половиной года оборвалась связь с семьей. Уже после возвращения я узнал, что мои близкие догадывались, где я находился, сопоставляя мои письма со сводками Информбюро (ведь наступление с нашей стороны шло тогда только в одном направлении), и были потрясены, узнав из "Опровержения ТАСС" о пленении большой группы наших войск. Не получая больше писем, считали, что я либо погиб, либо попал в плен, что тоже давало очень мало надежды на мое возвращение.

Потом были концентрационные лагеря в Ковеле, Львове, наконец, Владаве (Польша). Все это были фашистские лагеря смерти, где целью ставилось нравственное унижение, подавление воли людей, стремление убить в них все человеческое, а потом и физическое уничтожение. Я не хочу вспоминать детали и подробности своего существования в этих лагерях, но один образ не могу не передать. Это - траншея, стержень, а может быть, и символ этих мест.

За лагерем во Владаве была траншея, куда закапывали трупы пленных, умерших от голода, холода, болезней. С утра поднимали всех, кто еще мог ходить, и с окриками: "Шнель, шнеллер" охранники гнали копать эту траншею. Тех, кто падал, пристреливали, а живые волокли их дальше. Траншея разделяла людей на тех, кто на ней работал, и тех, кого бросали туда. Грань была очень зыбкая, сегодня ты среди работающих, а завтра, как знать. Я был изможден до последней степени, вес мой был 37 кг (не знаю, зачем, нас регулярно взвешивали).

Но все же, среди всех страданий, в глубине замутненного сознания пробивался слабый луч надежды на избавление, который поддерживала жажда жизни.

Так прошел злосчастный 1942 год.

Не помню, в каком месяце 43-го среди пленных прошел слух, что уроженцев Молдавии и юга Украины будут отправлять в Румынию.

Странное дело эти слухи. В отсутствии газет, радио о многих событиях пленные узнавали из слухов; откуда они шли - не знаю.

Так вот, этот слух оправдался, и где-то, наверное, в начале весны, большую группу пленных, в которую попал и я, отправили в румынские лагеря.

Дело в том, что Гитлер любил одаривать своих верных вассалов, а Антонеску - диктатор Румынии был особо отмечен. Он получил во владение Молдавию и южные области Украины, где создал государство Транснистрию со столицей в Одессе, которое просуществовало едва ли два года. И вот передача пленных, а это была рабская рабочая сила, была очередным подарком Антонеску.