Казалось бы, что я все уже решила и настойчиво следовала к своей цели, но сделать шаг за порог оказалось куда страшнее, чем я думала. Я стояла у двери и мучительно перебирала в голове все причины, почему я должна была это сделать, но на ум приходили только причины обратного. Наконец я схватила за дверную ручку и тут же вздрогнула от прозвучавшего голоса:

— Хорошую же я дочь воспитала, что она решила сбежать, даже не попрощавшись.

— А не хотела тебя будить, — ответила я, понимая, насколько глупо звучит эта отговорка, — тем более я не сбегаю, я хочу спасти Сокола.

Почему-то в тишине и темноте родного дома мои слова прозвучали по-детски глупыми, как заявления пятилетнего мальчишки, что он сможет достать луну с неба. Мама помолчала, наверняка, тоже чувствуя наивность моего заявления, но потом проговорила:

— Я думаю, что ты поступаешь опрометчиво, потому что в тебе говорит твоя юность, которой неведомы страх и умение предвидеть наперед последствия поступков, — она тяжело вздохнула, — но также я знаю, что не смогу тебя остановить, переубедить или заставить передумать, поэтому подойди и обними меня, пообещай, что будешь осторожна и будешь держаться в стороне от неприятностей.

Я не сразу поверила в услышанное, ведь ожидала, что мама станет отговаривать меня, но она в который раз последнее время удивила меня. Я практически бегом кинулась к кровати, обхватила ее руками, уткнулась в теплое плечо носом и всхлипнула — такая нежность к ней и благодарность затопили всю меня. От нее пахло теплом и уютом, домом, детством, беззаботностью и чем-то еще невыразимо-приятным, что мне на какое-то мгновение вовсе перехотелось куда-то ехать.

— Каждую секунду я буду переживать за тебя и возносить богам молитвы, — прошептала мне на ухо мама, поглаживая мои волосы, — мир полон опасностей, пусть высшие силы хранят тебя, — она поцеловала меня и выпустила из объятий.

— Спасибо, — проговорила я, чувствуя, что в любую секунду могу расплакаться.

— Иди, дочка, и знай, что я жду тебя назад,

Я вышла за дверь, когда небо уже начало терять свой иссиня-черный цвет, вбирая все больше сероватых красок начинающегося утра. Солнце еще не показало ни одного своего луча, но природа уже была наполнена ощущением близкого рассвета.

Приделав к седлу Звездочки котомку со своими нехитрыми вещами, я вскочила в седло, тронула ногами бока лошади, и она с тихим всхрапом двинулась вперед по дорожке мимо спящих домов.

Мне казалось, что я совершенно не привязана к здешним местам, соседям и таким привычным мелочам: скрипу калитки в заборе у бабы Ольхи, звяканью цепи, спящего в будке пса Желудя, квохтанию кур и мычанию коров в хлевах и сараях. Но сейчас, когда я покидала деревню, не зная, через сколько дней или недель получится вернуться и получится ли вовсе, мне стало горько, даже дыхание в груди стало тяжелым, давящим.

Но я перехватила узду покрепче, пришпорила звездочку и уставившись в далекую точку перед собой, стараясь не смотреть на проплывающие мимо знакомые до каждого листочка деревья, поскакала туда, где из-за горизонта уже начинали показываться первые лучи светила. Там, на востоке вгрызся каменными ступнями в землю город Твердь.

Уже через несколько часов непрерывной езды на лошади я поняла, насколько глупой и необдуманной была моя затея. С непривычки начала ужасно ныть спина, ноги отекли, а попу я и вовсе отбила о жесткую спину Звездочки. Выезжать раз в пару недель покататься на десяток минут на лошадке по деревенским улочкам или по полю, оказалось совершенно не тем же самым, что сидеть в седле несколько часов кряду.

Да и сама дорога, пролетавшая незаметно, когда мы с подружками и их мамами умащивались на мягкие тюки в телегу к дедушке Клену, и он вез нас в город на ярмарку или на базар, а мы, перешучиваясь и рассказывая смешные истории и последние сплетни, похахатывали и шутливо переругивались, теперь казалась невыносимо долгой и однообразной.

Солнце, выходящее из-за горизонта, нещадно слепило глаза, и с каждой минутой нагревало воздух все сильнее — я чувствовала, что по спине начинают катиться противные капельки пота, а руки, держащие узду, все время хотелось вытереть о подол платья.

А еще хотелось пить. Глупая я не взяла ни фляги, ни хотя бы не подумала напиться воды перед дорогой.

Кроме этого, непривычная к таким длительным прогулкам лошадка тоже начала уставать — если сначала она бежала по ровной натоптанной тропе резво и весело, то теперь все чаще сбивалась на шаг, норовила свернуть с дороги на траву — скорее всего животному просто хотелось есть, ведь я не удосужилась дать Звездочке ни травы, ни сена, перед тем, как отправлять в путь.

В итоге я поддалась на безмолвные просьбы лошади, съехала на обочину поближе к спасительной тени близко растущих деревьев и спешилась, завела лошадь немного вглубь леса, чтобы случайный прохожий или проезжий не мог нас заметить, а затем рухнула в траву, потому что тело гудело, и сил сохранять вертикальное положение просто не осталось.

Звездочка тут же уткнулась мордой в зеленый куст с сочной свежей листвой, а я только блаженно прикрыла глаза, наслаждаясь прохладой и спокойствием. В то мгновение мне казалось, что я не смогу выдержать в седле больше ни одной минуты.

Но хуже мук телесных были муки душевные — стоило мне прикрыть глаза, то ли от слепящего солнца, то ли от усталости, как перед мысленным взором появлялся обнаженный идеально вылепленный торс, сильные руки, которые, я знала это очень хорошо, могли быть ласковыми и нежными, плоский живот с четко очерченным рельефом мышц. Я видела глаза, пронзающие меня насквозь, полные желания, страсти и уверенности. И, что самое ужасное, эти глаза были пламенно-оранжевыми, принадлежащими вовсе не Соколу.

Мысль о том, что я думаю о другом мужчине, пусть даже и боге, испугала и взволновала меня — как это возможно, любить одного, но грезить о другом? Еще и о ком — о страшном чудовище, превращающемся в дикого неведомого зверя, что может одним движением когтей и клыков разорвать меня на несколько частей. О том, кто наверняка не видит разницы в бесконечной череде лиц девушек, что приходят к нему в постель, а затем уходят, чтобы никогда не вернуться. О том, кто живет в мире Нави вместе с демонами, призраками, заблудшими душами и проклятыми духами.

Но сколько я ни старалась вызвать в себе страх и неприязнь к Навьему Царю, у меня ничего не получалось — я чувствовала только обжигающее желание, томление по прикосновениям его тела к моему. Я практически чувствовала жар его кожи, почти ощущала его приятную тяжесть на себе, и терпкий запах, впитавшийся в мои волосы — его запах. А этот голос? «Ты помнишь, что не должна закрывать глаза?» М-м-м… Я слышала эту фразу, как наяву, будто он склонился надо мной и шепчет в ухо: «Не останавливайся».

Все внутри меня скрутилось в тугой комок, дыхание сбилось, а от низа живота разлился огонь, пульсирующий, подминающий под себя другие чувства и желания. Рука сама собой скользнула между ног — поскорее прикоснуться к сосредоточению томления, избавиться от него. Другая рука легла на грудь, чувствуя, как под тонкой тканью платья твердеет от возбуждения сосок.

За моими сомкнутыми веками мелькали образы один шальнее другого — губы Навьего Царя у меня на груди, мои руки, скользящие по его спине, рот, раскрытый то ли в стоне, то ли в крике удовольствия, его язык, выписывающий замысловатые иероглифы у меня на животе, мои пальцы, гладящие его возбужденный член… А наяву мои руки блуждали по моему же телу, сминали платье, царапали ногтями кожу, раздвигали влажные складочки между ног, касались чувствительной горошины, требующей ласки и напора, давления, трения.

Я была уже на самом острие возбуждения, когда достаточно только одного движения бедер, легкого дуновения, едва слышного прикосновения, чтобы упасть в бездну наслаждения, как откуда-то издалека я услышала голос:

— Верба-а-а, — этот зов шел будто из-под земли, из-за неба, сквозь любые преграда прямо в меня, — верба-а-а.