Пришвин с Валерией Дмитриевной Пришвиной созерцают мошек, живущих мгновение, и их полет рождает у него такую мысль: «И мы взлетаем на то же мгновенье, только у нас есть человеческая задача вспыхнуть мгновением и так остаться: не умереть»[6]. Вспыхивающие летучие мгновения – это и есть мысли. Мысль возникает тогда, когда она возникает – когда приходит срок («само – что дерево трясти! – в срок яблоко спадает спелое…»). Мысли в нас зреют наподобие брошенного в борозду зерна. Когда зерен-мыслей соберется внушительный амбар, возникнет забота составить из них нечто цельное. Так рождается произведение (в принципе – всякое, в том числе и небывалое по жанру), в основе которого скопившиеся дневниковые записи.
Дневник – литературный жанр, социально не заказываемый. Редакция журнала просит у писателя статью, рассказ или очерк, издательство заказывает книгу, газета просит заметку, репортаж, фельетон. Но никто никогда не запрашивает дневник! Он пишется сам собой, самотеком сознания, вспыхивающего мыслями как мыслечувствами. Дневник похож на родник, в котором вода бьет сама собой, из полноты своего таинственного присутствия в таинственном мире. Поэтому может показаться, что дневник социально избыточен, будучи «пеной» кипящей внутренней жизни, не востребованной сложившимися, устоявшимися формами общественного функционирования культуры. В тиши дунайского похода римский император Марк Аврелий пишет свои греческие записки, предназначенные для себя (ta eis heaton)[7]. Но как эти записи для себя оказались нужными другим, как свежо читаются и сейчас! Казавшееся избыточным, ненужным становится наинужнейшим и необходимейшим: типичная метаморфоза дневника, свидетельствующая о том, что он удался, исполнил свое предназначение.
Будучи жанром, не заказываемым никакой социальной структурой, дневник предстает беззащитным созданием культуры – самым уязвимым, самым «нежным». Можно сказать, что его пишут люди, все еще не распростившиеся с детством внутри своей взрослости, ибо что на свете наивнее, чем «самодум», променивающий свою жизнь на занятие, не запрашиваемое никем, кроме него самого! Посмотрите, как часто в книгах, заказанных, ожидаемых извне, автор старается защитить себя от возможных критических оценок, как он буквально становится «на уши», стараясь опровергнуть просчитываемую им заранее негативную реакцию, какую броню безопасности возводит вокруг своих нередко плоских мыслишек, убирая даже видимость противоречий, превращая свое создание в настоящий бронированный дредноут! Но потом этот стальной гигант расчетливо выстроенной, но невысокой мысли оказывается на мели истории, ржавея горой металлолома. А никому поначалу не нужные, детски беззащитные записки для себя вызывают огромный интерес и становятся самыми нужными потому, что без них человек не может расти духовно.
Жанр представления философской работы (трактат, статья, эссе, дневник и т. п.) имеет отношение к собственно философским содержательным возможностям, которые мысль может реализовать в его рамках. Так, читая Бердяева, я почувствовал пределы его публицистической манеры, не столько исследовательской, сколько суггестивно-субъективной, визионерской, свободной в том смысле, что автор «Самопознания» пишет, собравшись с духом, по прихотливой памяти, переходя от темы к теме в некоем задуманном целом. Давнишний усердный читатель Бердяева, только сейчас я вдруг осознал границы, которые бердяевский жанр несет для самой бердяевской мысли.
Я не знаю жанра, который был бы более богат возможностями для высказывания и развития мысли, чем дневник. Дневник – самое свободное и самое гостеприимное пространство для мысли. К жанру дневника в широком смысле можно отнести письмо к другу, любой черновой набросок, беглую запись для памяти, предназначенную для того чтобы потом вернуться к начатой мысли и продолжить ее. Высказанные в подобных записях мысли всегда можно подхватить, развить дальше, при случае и удаче переоформить в статью, книгу и т. п. Дневник – это как бы собственный, «автохтонный» жанр живой мысли, к ней – самый близкий. Вот, например, «Мысли» Паскаля, как жанр они не имеют подобных бердяевскому жанру границ. У такого жанра есть свои недостатки: ему недостает системности, организованности по темам, связности «кусков» и т. п. Это недостатки с точки зрения читателя, привыкшего к трактату с его слишком большой связностью и плавной растолкованностью основных тезисов. Но для более искушенного читателя эти недостатки минимизируются сами собой.
К дневнику нередко обращаются как к подвернувшемуся средству попытаться обрести утешение в мучительной ситуации, вызванный конкретными обстоятельствами, среди которых болезнь или неудача в любовной истории кажутся самыми обычными. Иногда дневниковое самолечение души заканчивается вместе с преодолением трудностей, с их изживанием. А в редких случаях дневник становится судьбой, призванием человека. И тогда дневник и человек взаимно «притираются» друг к другу. На просторах дневника могут зарождаться и проходить «обкатку» новые жанры литературы и философии. Вот тогда он становится удивительно долгоживущим созданием, интересным для людей разных поколений и эпох. Так и произошло в случае Пришвина: писание дневника как, казалось бы, временное самолечение души превратилось в основное дело. Дневник стал образом жизни, самосовершенствующимся инструментом ее осмысленного проживания.
Формально дневником называют записи, открываемые датой, когда данная запись была сделана. В рамках такого определения «Мысли» Паскаля или «Опыты» Монтеня дневниками, строго говоря, не являются. Но это чисто формальный критерий. А вот прочтешь у Паскаля, что «развлечение позволяет приблизиться к смерти незаметно»[8], и мысль эта вдруг обожжет душу: как точно сказано! И тогда подумаешь: пусть его записки, в узком смысле слова, и не дневник, зато какие в них мысли, насколько они точны и глубоки, если вонзаются нам прямо в сердце и ум вот уже несколько столетий! И не перестанут это делать и в будущем, если человеку как духовному существу удастся отстоять себя и сохраниться. Кстати, максимы и афоризмы Вовенарга или Ларошфуко, разрозненные листья-мысли («Feuilles detachées») Ренана, «опавшие листья» розановских «уединенных» и «мимолетных» заметок и «записные книжки» писателей по жанру естественным образом если дневником формально и не являются, тем не менее они его ближайшие соседи, от него с трудом отличимые. Дневник дает приют всем видам таких «черновых» или «беловых», как это имеет место в случае афоризма, записей, которые ведутся то изо дня в день, то с немалыми перерывами, то есть как раз в соответствии с ритмом вспышек мыслей и возможностями их записать желательно вблизи момента их рождения. Именно такую практику писания дневника культивировал Пришвин и считал ее наиболее правильной и ценной. Другой, но сопоставимый случай: Габриэль Марсель датированными записями размышлений накапливал материал для будущего систематического трактата по философии.
А опубликовал, в конце концов, именно эти разрозненные записи, назвав их дневником («Метафизический дневник»). Черновой материал стал шедевром французского экзистенциализма, положив ему начало. «Черновик», «беловик» – не столь важно, не это решает судьбу продуманного и написанного: решает талант и масштаб человека, который мыслит и пишет.
«Стиль – это человек», – говорил Бюффон. Перифразируя французского натуралиста, скажем: дневник – это человек. Например, дневники Фредерика Амиеля или Марии Башкирцевой: в первом случае это воспитанный германским идеализмом швейцарский профессор, во втором – амбициозная, но не лишенная художественного дара, смертельно больная и уже только поэтому одинокая дочь богатого русского помещика[9]. Иными словами, скажи мне, каков твой дневник, и я скажу, кто ты. Дневник, точнее, мемуары Франклина, американца эпохи Просвещения, ни с каким другим дневником не спутаешь. Всем у него хозяйственно распоряжается уверенный в себе рассудок, взвешивающий все происходящее. Или вот дневники братьев Гонкур. Как разнятся брат с братом! Тандем тандемом, но дневник – личное предприятие. Рано умерший младший брат, Жюль, тонок и поэтичен, дневник под его пером летит, как арабский скакун. Читатель разгорячен его порывистым бегом. И каким занудным на его фоне выглядит Эдмонд, педантично описывающий свою художественную коллекцию, размещенную в новокупленном доме, превращенном в эстетское гнездышко! Скрупулезное перечисление его параметров и характеристик напоминает технический паспорт музея. Веет несвежим подвалом каталога, а не дивно летящим солнечным словом, на которое так легок был Жюль.
