Алёна выдавила из себя улыбку.

— Но я не более чем диванный теоретик.

— Скажи, такие вещи могут существовать на самом деле? — Валентин схватил себя за горло и легонько сжал. Где-то далеко послышался грохот, будто сошла лавина; мужчина не обратил на него внимания. Подняв голову, Алёна увидела птиц. Они сидели на ветках как приклеенные. — Я допускал мысль, что становлюсь безумен, но ты… ты не принадлежишь к разряду существ, с которыми мне приходилось сталкиваться все эти месяцы… или годы? Какой сейчас год?

— Две тысячи пятнадцатый, — сказала Алёна, непроизвольно подавшись назад, увидев, как посерели губы Валентина. — Да, я пришла оттуда. Но извини, пожалуйста, я не знаю, как забрать тебя с собой. Это, наверное, даже не настоящее моё тело. Несмотря на то, что мы приехали сюда, чтобы отыскать тебя, здесь я по чистой случайности. Мне дали лекарство. Снотворное. Муж хотел, чтобы я хоть немного поспала, и таблетки стали чем-то вроде молотка, который вбил меня в твою реальность. Советы? Да, я следовала им, но всё на что меня хватало, это удерживать здесь сознание в течение десятка секунд и вновь и вновь повторять один и тот же урок: на этих влажных длинных листьях, оказывается, ноги скользят как по льду.

Девушка задумчиво посмотрела на свои кроссовки. В шнурках запуталась трава, а на мысках осел песок.

— Я провёл здесь последние несколько дней. Чувствовал, что что-то происходит. Фантазия Марии трещит и мнётся, как жестяная банка. Мне было страшно, но я думал: «Может, я, наконец, погибну? Может, всему этому безумию приходит конец?» Значит, всё это была ты и твой молоток.

— Прости.

— Я почуял, что там, в пещере, происходит что-то из ряда вон выходящее. Понадобилось время, чтобы набраться храбрости. Я успел вовремя.

— Но почему ты один? Где Мария? Где Акация? Что случилось с сёстрами? Я тряслась от страха, когда читала про них.

Валентин прижал ладони к лицу. Было видно, как он с силой массирует глаза. Что-то непропорциональное было в его пальцах, толстых, но подвижных, с крошечными пластинками ногтей. Культи на левой руке плохо зажили, а остаток мизинца ещё гноился. Там… Алёна моргнула, желая удостовериться, что зрение не обманывает её. Там копошились муравьи.

— Вот настырная. Что ж, если ты прочитала всё от начала до конца, я должен сделать ответный ход и кое в чём признаться. Большая часть этого дневника — правда. Я записывал события такими, какими они мне являлись. Возможно, у всех у них было двойное толкование, я не копал глубоко. Я просто пытался выжить или, вернее, приспособиться к новой реальности. Всё, кроме последних глав. Этот дневник стал чем-то вроде обломка корабля, мачты, за которую я цеплялся всё это время. Только он не дал мне пойти ко дну. Я подолгу представлял, как кто-то натыкается на него в сети. Как какое-то провидение не позволяет ему или ей посчитать всё это бредом сумасшедшего, закрыть и забыть, выбросить первые же строчки из головы. И я не хотел разжимать рук, несмотря на то, что меня относило дальше в сторону, прочь от берега и гаваней.

Из его глаз двумя серебристыми дорожками побежали слёзы. Алёна вздрогнула от неожиданности и обхватила себя руками. Её нутро оставалось сухим. Ни капли жалости к этому человеку. Он был слишком чужд. Словно дыра в стене, словно сломанная ступенька. Словно спрятавшийся в косметичке скорпион или расшатанный болт в детской карусели, под звонкий детский смех всё больше и больше показывающийся из своего гнезда.

— Когда Мария не захотела со мной общаться, моя последняя надежда выбраться отсюда обернулась бесполезными посудными черепками. Эгоистичная сука, она смотрела на меня так, будто я не человек, а большое насекомое! И я… просто не мог написать правду. Я часами просиживал перед компьютером, но не мог собственными руками разрушить всё, что выстраивал. В моём сердце всё ещё была жива идеальная встреча, такая, в которой две потерявшиеся души поймут друг друга, и именно ей я закончил дневник, решив после этого не писать больше ни слова, чтобы не превращать минутную слабость в константу. Прости за это. Как видишь, я держу данное себе слово. Хотя, писать было не о чем. Я не продвинулся ни на шаг.

— Не захотела общаться? Почему она так поступила? — Алёна ощутила, что и без того непонятный мир стал мозаикой, в которой неправильно установили несколько фрагментов.

— Почему?.. Кто знает. Я был ей неприятен, — он встал и, повернувшись на пятках, зашагал в сторону болот, оставляя в податливой почве глубокие следы. Вокруг полной его фигуры тут же заплясали комары. Нащупав ногами тропинку, Алёна поспешила следом, стараясь ловить каждое слово. — Пока ты не растворилась в воздухе, я кое-что хочу показать. Если хочешь знать правду, тогда слушай: Мария ушла сразу, как увидела меня. Она очень испугалась. Она выглядела ровно так, как я её описал, взрослая женщина, где-то глубоко внутри всё ещё остающаяся маленькой девочкой, которая спряталась от злой матери в выдуманном мирке.

— То, что она говорила…

— Было плодом моего воображения. Но ведь так всё должно было закончиться, верно? Красный подарок был попыткой поднять мертвеца, и именно на младшую дочь возлагались наибольшие надежды. На её чистоту. На отсутствие пороков. Сможешь сама провести параллели?

Он потёр подбородок, водя глазами по сторонам, сказал:

— Всё, что ты видишь, придумано ей, и, надо сказать, она неплохо поработала. Иллюзия всё ещё держится.

Валентин вдруг остановился и что есть силы топнул ногой. Из-под подошвы сапога разлетелись водяные брызги. Кусты шиповника выплюнули какого-то мелкого пушного зверька, который затерялся за поворотом тропы.

— Хочешь узнать, куда делась младшая сестра? И я хотел бы. Одно знаю точно — здесь её больше нет. Когда я увидел Марию, я сказал себе: «Боже как она прекрасна. Она буквально светится изнутри!» У неё была почти прозрачная, нежная кожа, и, кажется, такой же прозрачной была её душа. Сдаётся мне, она просто просочилась сквозь решётку, через которую по каким-то причинам я не могу проникнуть. В момент засыпания я иногда вижу мою темницу… вижу её, как рыболовную сеть. Ячейки этого бредня, — он соединил по два пальца на каждой руке, так, чтобы получился квадрат, — слишком большие, чтобы удержать такую, как она. Но в самый раз, чтобы удержать меня и остальных узников.

— И она ничего вам не сказала? Ни единого слова?

Мужчина обернулся, уставив на Алёну колючие, полные безумия глаза. Его голос приобрёл странные, щёлкающие нотки.

— Назвала меня горбатым человеком, — Валентин сложил на обширной груди руки в гневном жесте. — Так и сказала: «Горбатый человек нашёл меня!»

— Вряд ли ей было дело до ваших физических недостатков…

— Всё это к вопросу о душе. Её душа — душа мечтательного ребёнка, который не успел сделать в своей жизни ничего плохого. Моя же обросла кораллами и полипами. Она тяжела и громоздка, как старая мебель, как выброшенный на свалку кусок покорёженного железа, бывший когда-то автомобилем. Видишь ли, отважный мой спаситель, в дневнике я почти не касался одной важной вещи — моего прошлого. А прошлое и настоящее, как я здесь выяснил, всегда составляют единое целое. Наши поступки, хорошие или плохие, — груз, который мы вынуждены таскать за собой до конца жизни.

Разве это не очевидно? — спросила себя Алёна, глядя в неподвижные, холодные глаза мужчины, но потом поняла: для многих — нет. Люди думают, что, порвав со старыми знакомыми и начав новую жизнь где-нибудь в отдалённом уголке планеты, они обеспечили себе алиби против мук совести. Но не в том ли состоит главная защита человека от самого себя, что с собой порвать невозможно?..

4

После исчезновения жены Юра до самого вечера просидел наверху, возле окна, выходящего на озеро. Он чувствовал затылком, как остывает постель, но, подходя и прикладываясь щекой к подушке, с каждым разом убеждался, что она и была холодной. Словно не живой человек там лежал, а ящерица. Отброшенным хвостом на полу валялось полотенце, которым Серенькая обтирала Алёне лоб.