На набережной народу пока не так много, зато на палубе «Паллады» жизнь кипела и била ключом. Шли приготовления к отплытию. Не сидели без дела рабочие из порта в грязных парусинных голландках, сновали туда-сюда матросы, раздавались команды офицеров в черных коротких бушлатах и клеенчатых фуражках (все с усами да бакенбардами, бородачи тоже имеются), старый морской волк с линькой в руке бранил неопытного «карася»:

«– Да за такую драйку под килем протянуть тебя нужно, сукин кот!..»

И еще вдогонку несколько осуждений с замысловато-матерными вывертами и парочкой хлестких ударов по спине.

А работа не прекращалась. Вкалывали наверху и внизу. Всюду слышен стук топоров и молотков, визг пил и рубанков, лязг и грохот. Кто-то неподалеку затянул «Дубинушку», когда несколько человек взялись за подъем тяжестей. Еще дальше другая партия, закончив конопатить палубу и залив пазы горячей смолой, принялась за покраску бортов. Фрегатные матросы в синих засмоленных рубахах таскали разные вещи и спускали их в люки, сплеснивали веревки, поднимали на талях грузы, а марсовые, разбежавшись по марсам или сидя верхом на реях, прилаживали снасти и блочки. Натруженные руки смолили ванты, разбирали веревочные бухты.

Будущие пассажиры «Паллады» стояли в бездействии минут пять, в стороне от широкой сходни, чтобы не мешать матросам, то и дело проносящим мимо всякую всячину.

«– Куда же нам тут?.. Куда же нам тут?..» – растерянно бормотал Гончаров, с недоумением глядя вокруг себя и на свои сложенные в кучу вещи, чего не сказать о Лермонтове. Он моментально начал искать помощь и нашел ее. Минуты не прошло, и к нам подошли три офицера: лейтенант Шиммельфор, мичманы Галкин и Колоколов. С ними куча матросов. Здоровенные, черные от смолы цепкие лапища похватали багаж и, несмотря на недовольные вопли Соколова: «Куда прете, сатаны морские!», понесли все наше добро до каюты, расположенной в жилом трюме.

Каюта маленькая, но чистая. Выкрашена белой краской. С двумя койками – одна над другой, с деревянными задвижками, чтобы не упасть во время качки. К полу привинчены (моряки говорят «принайтовлены») комод-шифоньерка, умывальник, видны две складные табуретки и кенкетка[19] для свечи. Иллюминатор, словно солнце в туманной дымке, тускло освещал всю эту обстановку. В нос бил запах сырости. И узко! Между койками и комодом даже худому Лермонтову протиснуться можно не без труда, чего уж говорить о габаритном господине Гончарове.

Что еще? Хорошо заметен пропущенный в люк раструб виндзейля. Вот и все каютные детали. Но устроились пассажиры с горем пополам. Дальше нагрянули к ним новые открытия.

«– Вот он вам назначен в вестовые… – сказал Галкин, приведя в каюту молодого коренастого, гладко остриженного матроса по фамилии Фадеев. Русые волосы, белое лицо, тонкие губы и непроницаемые глаза. Такой взор бывает у тех, кто сам себе на уме. В этой черте характера Фадеева пассажиры убедились довольно быстро.

«– Честь имею явиться!» – вытянувшись, гаркнул новоявленный вестовой.

Так началось наше знакомство с «фруктом» Митькой Фадеевым. И еще каким «фруктом». Сам из костромских мужиков, на «баринах» буквально помешался, усердствуя порой сверх меры и пытаясь сделать их плавание максимально комфортным.

Помогал он и привыкать к жизни в море. Особенно в первую неделю, когда и Лермонтов, и Гончаров еще толком не умели ходить «по-морскому», отсиживаясь в каюте без обеда, а то и ужина. В такие голодные часы Митька спешил на выручку, таскал для нас горячее из камбуза. Да и вообще, скучать не дает и сейчас. По несколько раз в день забегает узнать, не случилось ли чего, не нужно ли что-то. Заодно расскажет какую-нибудь смешную историю, случившуюся сегодня на палубе или в кубрике. Звал он и Лермонтова, и Гончарова на «ты» и вообще считал обоих скорее младшими братьями, нежели «барами».

А еще Митька частенько оказывал нам медвежью услугу. Одну из таких с самого начала знакомства выкинул.

«– Помоги нашему человеку установить вещи в каюте», – отдал Гончаров ему первое приказание, когда Соколов, по-хозяйски крякнув, начал возиться с обустройством каюты. Долго бы возился, а Фадеев в какие-то три приема управился. И не спрашивайте меня как. Все рассчитано до мулюметра. Хвать вещь – вот здесь поставлю, хвать вещь – сюда засуну. Пятнадцать минут – и каюта обустроена, но как же вопил белугой от негодования Гончаров. Добравшись до его книг, Фадеев быстро составил их на комоде в углу полукругом и перевязал веревками на случай качки так крепко, что вытащить хоть одну Иван Александрович уже не мог – силенок не хватало. Теперь вынужден несчастный литератор в чужих «библиотеках» абонемент держать открытым.

Но это так. Мелочь. Зато, глядя на работу Фадеева, разыгрался тогда у нас всех зверский аппетит.

«– Вы, верно, не обедали, – словно угадал наши мысли Галкин, – а мы уже кончили свой обед: не угодно ли закусить?»

Он еще спрашивает. Конечно, угодно. Особенно Гончарову. Стресс заесть и желудок наполнить…

Нас повели в кают-компанию – просторную комнату внизу на кубрике. Без окон, но с люком и свечами на потолке. Кругом располагались каюты офицеров. Слишком уж маленькие. В каждой есть только место для постели, стула, комода, который в то же время служил и столом. Но зато все по делу. Сюртук с эполетами висит на перегородке, белье – в ящиках, укрытых в постели, книги стоят на полке.

Посредине кают-компании насквозь проходит ствол бизань-мачты, замаскированный круглым диваном. Про стоящее в углу черное лакированное пианино расскажу чуть позже.

Есть длинный стол со скамьями. Это для приема пищи и занятий. Здоровенный, тяжелый, а при сильной качке все равно его бросало из стороны в сторону, как щепку. Однажды этот «слон» чуть не задавил судового распорядителя офицерского стола лейтенанта Петра Александровича Тихменевского. Добрейшей души человек и, по мнению многих, слишком мягок для морской жизни. Спорить с этим утверждением пассажиры на тот период времени не стали. Очень уж хотелось им кушать.

И вот Лермонтов, Гончаров в компании одного лишь Галкина (офицеров в кают-компании нет, все на аврале) обедали холодными закусками. Ну, Лермонтову к скромному рациону не привыкать. Мне тем более. Военно-полевая жизнь с декабря 1914-го по июнь 1915-го и не тому научит. А вот Гончаров недоволен. Вспоминал и мечтал о жареном мясе «по-строгановски», названном так по фамилии создателя этого рецепта покойного графа Строганова[20]. Там на самом деле все просто, как в программе «Смак»: берем говядину, нарезаем плоскими кусками, обваливаем в муке, отбиваем, затем снова нарезаем соломкой, укладываем в миску, посыпаем солью и перцем, накрываем крышкой, чтобы мясо не высыхало, и оставляем на час-полтора. После этого оставшуюся мучную пассеровку нужно развести бульоном, добавить чайную ложку горчицы, луковицу, немного молотого перца, все перемешать и прокипятить. Дальше на раскаленной сковороде жарим на сливочном масле кусочки говядины, выкладываем их в соус, добавляем сметану, жареный репчатый лук и кипятим минуты две-три. Блюдо готово…

Но вместо всего этого аппетитного и сытного угощения пришлось лопать квашеную капусту с брусникой, запивая ее квасом. Почему? Галкин объяснил:

«– Извините, горячего у нас ничего нет, все огни потушены. Порох принимаем.

– Порох? – встревожился Гончаров. – А много его здесь?

– Пудов пятьсот приняли. Остается еще принять пудов триста.

– А где он у вас лежит?

– Да вот здесь, под вами…

– Это хорошо, что огни потушены, – Гончаров облегченно выдохнул.

– Помилуйте, что за хорошо: курить нельзя… – вмешался в беседу Колоколов, войдя в кают-компанию. На этом всякие разговоры закончились, чтобы начаться вновь уже ближе к вечеру, когда за столом собрались все офицеры, с камбуза подали чай и ужин, воздух наполнился дымом от сигар.