Его корни черпали жизнь из надежды моего мира и это было прекрасно, потому что я догадывался - раз тополь здесь, живой и зеленый, значит, самое страшное еще не произошло по ту сторону, там еще не иссякла надежда, жизнь продолжается и мне стоит работать.
Если только я не умру от тоски этого внутреннего двора...
Если не умру от тоски... Но разве можно выжить в этом насыщенном смертью пространстве, когда при каждом вздохе легкие получают ожог от раскаленного одиночества этого бесконечного лета, а руки немеют при соприкосновении с мертвыми вещами. Любое прикосновение болезненно и начинено опасностью - а вдруг ты обожжешься о тлеющее время или по твоей коже пойдут черные пятна от предметов, зараженных разрухой?
Я не могу оставить этот мрачный дом, мне не разрешено. Моя душа бродит, как привидение вокруг застывших вещей, а они подстерегают ее своими острыми углами и белые пушистые клочья моей души остаются на них, на торчащих гвоздях, на мумифицированных останках больших комнатных растений, на вешалках в коридоре. Но напрасно моя озябшая душа пытается завернуться в истлевшее тряпье с вешалок. Мне холодно, а одежда, к которой я прикасаюсь, рассыпается, двери падают передо мной и превращаются в прах. Прах витает, как призрак, над порогом комнаты, медленно опускается на пол, и от шума пробуждаются другие призраки. Одурманенные своим столетним сном, они медленно поднимаются, испуганно озираясь.
Вон тот, например, спал на диване, лежа на боку и обняв свой собственный скелет. А этот изящный призрак вылезает из шелковых тряпок, которые уже не могут прикрыть неприличную наготу костей.
Это женщина, она была красива до последнего момента и даже, возможно, немного после него. Она сидит перед потемневшим зеркалом и туалетным столиком с давно выветрившимися духами. Какое подходящее место для смерти! Наверное, она была красива? - спрашиваю я зеркало, поседевшее от скучной работы отражать столетнюю неподвижность комнаты, но в тот же самый миг сожалею о своей неосторожности, потому что через разорвавшийся тонкий слой пыли на зеркале сюда врываются сотни отражений, новые призраки когда-то живших, гостивших в этой комнате, или просто заглядывавших в нее. Я выбегаю вон, но там меня поджидают другие.
Потревоженные шумом моих тяжелых шагов, призраки беззвучно шевелят губами, но что за гул раздается при этом! Знаю, знаю, чего они хотят каждый хочет кусочка моей души, уголка памяти, где он мог бы рассказывать о своих счастливых днях, о своих несчастных днях, о пережитых и не пережитых историях, а в ответ услышать рассказ о нетронутом будущем...
...Закрой дверь, сынок, дует, а я еще тогда была зябкой. Вот уже сто лет некому закрыть дверь. Смотри, моя одежда порвалась, стекло разбито и уже сто лет никто не приходит вставить его.
...Я Мария, мне шестнадцать лет, а это мое любимое стихотворение, вот оно в раскрытой книге на столе. Я нарочно оставила ее раскрытой, потому что знала, что все равно кто-нибудь когда-нибудь придет и поймет, что это мое любимое стихотворение.
Не забывай только, что меня зовут Мария и мне шестнадцать лет. На первой странице так и написано: "Марии в ее шестнадцатый день рожденья"...
...Фотография, пожалуйста, убери фотографию.
Это жестоко, мне так жаль, она как раз напротив мрей кровати. Я нарочно повесил ее там и каждое утро первое, что бросалось мне в глаза, была ее фотография.
Она улыбалась, и день был хорошим. А сейчас я скелет в своей постели и она видит меня таким. Убери ее, мне стыдно, разве можно улыбаться скелету? Посмотри, какая она красивая, запомни ее лицо, а потом убери фотографию...
...Эй, парень, подожди, дай расскажу! Знаешь, кто я? Ну откуда же тебе знать, а, между прочим, меня знали все и в доме, и в квартале, да и не только здесь. Да, моя жизнь была интересной.
Посмотри на этот снимок, на нем мне тридцать пять лет, это в Алжире, ну и пекло там было, мы просто зажарились, точь-в-точь как в тот самый день, ха-ха... Ага! Ты, кажется, испугался? Подожди, постой еще пять минут. Стой, тебе говорят! Ну и дела, ждешь годы, может быть, целых сто лет, а может и тыщу, даже сам не знаешь сколько ты прождал кого-нибудь, чтобы порассказать ему кое-что, а когда, в конце-концов, он приходит, то ему некогда...
Листья тополя еще зелены. И этим утром тоже.
Но я не знал, будут ли они зелеными и вечером, когда наконецb. закончится очередной бесконечный день и у меня снова не хватит времени выслушать все истории этого дома, а сколько еще домов на этой улице, улиц в городе и городов в мире! Мне не хватило бы и трехсот лет, а в моем распоряжении всего три месяца.
Три месяца, которые я должен провести в пыльных комнатах и мрйчных коридорах до того, как уйти. Три месяца и только здесь.
Таким было последнее осторожное слово науки, когда меня посылали.
Три месяца - для призраков это ничтожно мало, а для меня слишком много. Мы допустили ошибку, разве может человек выдержать здесь целых три месяца? Я заболел уже на третий день.
Уберите солнце! Ради бога, уберите солнце! Эй, слышите, ктонибудь! Уберите солнце!
Что-то произошло со временем, что-то случилось с машинами, которые перебросили меня сюда. Или, может быть, с моим миром стало что-то непоправимое с тех пор, как болезнь свалила меня. По моим часам с тех пор прошло семь дней, и за все эти семь дней солнце не двинулось с места, зависнув низко над крышей напротив.
Я не вижу тополя. Отсюда мне не видно, жив ли он или уже умирает, высохнув и пожелтев под острыми лучами этого беспощадного солнца, жива ли еще надежда в моем мире, моя надежда. Принесет ли ветер хоть один зеленый лист?
Но ветра нет. Есть только солнце. Сколько раз я бы ни проснулся, или, скорее, ни очнулся, солнце все время было там, как будто его приклеили на выцветшее небо, будто вместо глаз у меня кровавые раны и вся кровь вот-вот вытечет из этих ран. Я не могу выздороветь, пока это неподвижное солнце подкарауливает меня, к черту, может ли закат продолжаться вот уже семь дней?
Его нет, его уже не видно. Я пробудился с мыслью о проклятом вечно закатном солнце. Не смея открыть глаза, через опущенные веки я старался угадать, там ли оно, и решил умереть на этот раз, если увижу его вновь. Правой рукой я нащупал у кровати коробочку с лекарствами и открыл ее. У этого флакона особенная форма и яркая этикетка с очень страшным предупреждающим знаком. Я не стану открывать глаза сейчас, открою их только после того, как вытащу пробку. Так будет быстрее и меньше времени придется смотреть на это жестокое солнце. И если оно еще там, я перехитрю его.
Нет его. Нету. Только светлый силуэт тополя на светлом фоне неба. Тополь зелен, он жив, а солнца нету. Мои пальцы разжимаются, таблетки высыпаются на пол, а флакон закатывается под кровать. И вдруг оно показалось, вначале как красное сияние, потом как тоненький красный серпик из-за тополиного ствола, значит, оно всетаки было там! Но оно сдвинулось со своего места, наконец-то сдвинулось, значит, все-таки настанет ночь... Тополь! Только сейчас я вспомнил о нем. Ведь растет он совсем в другом конце внутреннего двора, как же он сумел заслонить солнце?
Я наивно полагал, что смогу встать на ноги на следующий же день, что мои мученья кончатся, как только солнце уберется с небосвода. Но я был еще болен, мы жестоко просчитались в оценке человеческих сил перед лицом вездесущей смерти, подавляющей тишины и одиночества. Я не мог подняться, а мог только рассматривать трещины на белом потолке, упорно изучать их богатую географию, называть любимыми именами реки и пропасти на нем. Вот эта похожа на Амазонку, а эта - на Марицу. Эта же не похожа ни на одну, я назову ее Мария - должна быть река с таким именем.
Ей шестнадцать лет. Марица-Мария, ты меня спасешь.
И так было до тех пор, пока потолок не стал белеть и сглаживаться. Марица, Мария и Амазонка теряли свои притоки, становились тоньше. Наверное, в эти часы ослабевала яснота моего взгляда или болезнь истощила мое зрение, но я решил, что снова происходит что-то или со временем, или с теми чертовски сложными машинами и я возвращаюсь назад в этот мир, все дальше от своих, все ближе к моменту смерти, откуда уже нет возврата. Мне удалось нащупать рукой на пыльном полу один маленький шарик, второй, третий, вот и сразу два, значит, уже пять. К черту, я их уронил, но уронил всего одно, значит четыре, пять, шесть, может быть, десяти мне хватит. Проклятая тишина...
