Тот волшебный запах любви потянул ее в парк на холме. От главных ворот начинались две перпендикулярные аллеи исторических гениев – их бюстов с именами. У части носы были обломаны и заменены более серым материалом, что придавало им комичное выражение любителей горячительного. Она припрыгивала, как девочка при игре в классики, бегала витиевато меж бюстов и деревьев, пока не наткнулась на небольшое деревянное здание с вывеской “Театр Буратино”. Она обожала Буратино с детства за его простоту, прямолинейность, веселость и неунываемость. “Иногда деревянность, – игриво думала она, – это то, что нужно, чтобы относиться ко всем жизненным перипетиям просто, прямолинейно, весело и неунываемо!” Она обходила здание и с удовольствием разглядывала большие фотографии сцен из театральных постановок этого кукольного театра. “Как там должно быть чудесно во время представления!” Сегодня на вечер был объявлен “Три поросенка”, а спектакль “Буратино” – только через неделю. “Как жаль… Но! Я обязательно вернусь сюда на следующей неделе!” – в ней уже звучал Буратино, неугомонный и неугасаемый.

Рядом с театром она увидела удивительные старинные часы посередине маленького прудика, в котором плавали уточка и селезень. Механизм работал от воды, падающей на чаши весов под циферблатом, что и приводило его в движение. “Все такое сказочное… Это город сказок… Они тут живут в каждом булыжнике, каждом камешке, каждой песчинке, каждой капельке… Я влюблена в этот город… Я бы хотела здесь жить… Ваш город прекрасен…” – обратилась она к своему невидимому спутнику.

В этот момент часы начали бить.

“Двенадцать, – она насчитала шепотом. – У нас есть еще столько же. Еще двенадцать часов, правда?”

Подъехал автомобильчик, открылась задняя дверь, она села, дверь закрылась, машина тронулась. Водитель-карлица, дама преклонных лет, судя по ее отражению в зеркале, не спросила ни слова. Дорога, вымощенная брусчаткой, едва вмещала две встречных линии, но машин было немного. По сторонам возвышались старинные каменные стены высотой в пять-шесть метров с лепниной или орнаментом. Автомобиль меленько покачивало на камнях, что было непривычно для нее, привыкшей к ровным асфальтным дорогам, но она была готова ехать так целую вечность, если бы оставшиеся двенадцать часов можно было растянуть еще на немножечко.

– Мне так хорошо, – решила она заговорить с водителем. – Я даже не знаю, куда мы едем и в каком городе мы едем. И вообще… вы как-то так появились неожиданно в парке…

Водитель молчала.

– Да, конечно, я понимаю, не стоит задавать вопросы, ведь нужные ответы всегда приходят сами по себе, – она порылась в сумочке и достала телефон. – Батарейка села. Надеюсь, меня никто не ищет. Впрочем, имеет ли это значение именно сейчас?

Каменная стена сменилась аллеей роскошных сосен с ветвями-шапками, что давало им сходство с исполинскими грибами. За ними виднелись поля, на которых паслись лошади, а чуть поодаль овцы. Затем потянулись разного стиля чугунные ажурные заборы, ворота и простирающиеся за ними вдаль сады и старинного вида каменные виллы.

“Как в старых фильмах… – думала она. – Красиво – дух захватывает… Как, должно быть, счастливы те, кому удалось родиться и жить в таких сказочных домах… Я живу в придуманной сказке всю свою жизнь, а они – в реальной…”

Машина остановилась. Дверь с ее стороны открылась, она вышла, дверь закрылась, автомобиль уехал. Она подошла к высоким воротам, за которыми тянулась длинная аллея с цветочными вазонами по сторонам. Она тронула ворота, но они были закрыты на замок. Она потрогала кирпичи на каменной колонне и нащупала шаткий камень, который легко вытащила, и обнаружила в глубине длинный ключ с круглой головкой. Ворота открылись со скрипом, словно их давно не смазывали. Она направилась вдоль аллеи, с любопытством осматривая густо засаженный деревьями сад по обеим сторонам. Аллея резко повернула влево, потом вправо, и за грядой кипарисов появился увитый плющом фасад дома бежевого цвета, с белыми колоннами и красной черепичной крышей. Высокая резная двустворчатая дверь была заперта. Она вставила тот же ключ, и замок сработал.

За дверью открылась колоннада со стеклянной крышей и цветущей оранжереей слева и справа. Она прошла вдоль нее и оказалась в плетеной из ивы веранде с диваном-качалкой и овальным столиком, заставленным едой и напитками: несколько квадратных тарелочек с разного вида нарезанным сыром, несколько розеток с различного сорта оливками, деревянное блюдо с кусочками черного хлеба, три тонких, высоких стеклянных сосуда с белым, розовым и красным вином. Ее словно потянули к столу за руку. Она взяла пустую тарелку и наполнила ее едой, налила белого вина в бокал. Присела, положила тарелку себе на ноги, оттолкнулась носками туфель от пола и качнулась вперед-назад. Вино оказалось сладковатым – как раз то, что она любила. Необычайно вкусные сыр и оливки придали трапезе пикантное очарование. Голова закружилась, цветочный аромат оранжереи внес свою лепту в ее опьянение, но не столько вином, сколько счастьем, какое она чувствовала каждой клеточкой своего тела. Она скинула туфли и легла на раскачивающееся ложе дивана.

Голубое небо двигалось над стеклянным потолком влево-вправо, влево-вправо.

Ее мысли прыгали из левого полушария в правое в такт качалке – влево-вправо, влево-вправо.

Ее чувства переливались из левого предсердия в правое вместе с потоком воздуха, окутавшим ее невесомое тело, влево-вправо, влево-вправо…

Она проснулась, укрытая белым вязаным пледом. Голубое полотно неба тут и там было в белых пятнышках облаков. На столе стоял фарфоровый сиреневого цвета чайник под стеклянным колпаком, сиреневая фаянсовая пара, сливочник и тарелочка с куском торта Наполеон, который выглядел именно так, каким его делала ее бабушка: тридцать два слоя, промазанные кремом и сдавленные тяжелым прессом в течение ночи, так что высота торта снижалась с полуметра до десяти сантиметров. Она отщипнула кусочек, и детство захлестнуло ее волной воспоминаний. Вкус торта был тем, бабушкиным. Чай пах травами. Она проглатывала кусочек за кусочком, прихлебывая лакомство душистым чаем, а по щекам ее скатывались прозрачные бусины слез. Они иссушали ее, но она наполняла себя чайной влагой. Ее годы, беды, переживания, неудачи, страдания, разочарования, крушения, падения выкатывались наружу в виде молчаливых слез и стекали едва заметными ручейками в землю оранжереи.

“Почему счастье женщины всегда зависит от мужчины, ее партнера, компаньона, жизненного попутчика? Почему он – источник ее радостей и печалей? Почему любовь – это вечный хаос? Или, может, то, что хаос, это и не любовь, а то, что мы придумываем себе как любовь, или то, что остается, когда она уже уходит, а мы хватаемся за красивые воспоминания и, разрезая пальцы в кровь, лепим из кусков разбитого целое, которое по сути своей невосстановимо? Откуда приходит любовь? Куда она уходит? Почему она уходит? Почему умирает раньше нас самих? Если счастье – это бабочка, то любовь – это птица. Она умирает в клетке быта, дома, стен, забот и зарплат. Этих с трудом достающихся зарплат, что исчезают с гораздо большей скоростью, чем появляются. Наши зарплаты – это заплаты на полотне жизни. Латаем, латаем и не видим из-за них само полотно, саму жизнь. А ведь птица, то есть любовь, может съесть гусеницу до того, как она превратилась в бабочку, то есть в счастье. Значит, любовь-птица может уничтожить счастье-бабочку на стадии гусеницы. Тогда в чем смысл существования, если уничтожения больше, чем рождения и возрождения?… Опять я думаю чересчур. Горе точно от ума, от его непрестанного анализа. Люди не сходят с тела, но они сходят с ума. Правда, можно ли сойти с тела, так же как можно сойти с ума?”

Она вытерла лицо салфеткой и надела туфли.

“Меньше думать – больше чувствовать.”

Откуда-то из глубины оранжереи послышался глухой бой часов. Четыре удара. Значит, осталось еще восемь часов этого необъяснимого приключения. Она решила поискать часы, так как всегда восхищалась напольными, измеряющими время исполинами. Где-то ведь должен быть сам дом, если есть сад и оранжерея?