Этот небольшой, нелепый, неуклюжий человек, наивно восторгавшийся высокими блондинами, а сам «обладающий всеми признаками расовой неполноценности», как болтали про него злые языки, узкоплечий, с запавшим подбородком, умудрявшийся сочетать в себе жестокость и хитрость с мягкотелостью и нерешительностью, – Штернбергу хотелось раздавить ему бесформенное, растёкшееся над воротом горло за одни только шрамы от лагерной плети на полудетской спине Даны. И в то же время, как и раньше, Штернберг ощутил предательскую теплоту собачьей признательности шефу, который взял его под свою опеку, защитил от нападок, поднял так высоко, обеспечил… Штернберг разозлился на себя. Идея насчёт родственников наверняка принадлежала Гиммлеру. А может, и Мюллеру – Гиммлер же только согласился, что нередко делал под напором подчинённых…

– Ваша беда, Альрих, в том, что вы учёный. А учёные быстро деградируют, превращаясь в интеллектуалов. Интеллектуал – это прежде всего моральная расхлябанность и недостойные национал-социалиста сомнения. Я не могу допустить, чтобы ваши уникальные таланты пропали втуне, и спасаю вас от вас же самих. Я знаю, что вы не предатель. Вы ведь нашли в себе силы подчиниться приказу фюрера…

В другом мире, в ином измерении Штернберг высокомерно бросил бы, что плевал на приказ фюрера, что не из-за маний какого-то психопата, а по собственному убеждению лишил рейх последнего шанса. Что никакое тысячелетнее державное могущество не стоит концлагерного пепла. Так сказал бы тот Штернберг, который уничтожил всю важную документацию по Зонненштайну и себя вместе с ней. Нынешний Штернберг слушал хозяина концлагерей вполуха и думал, как найти Дану, где её искать, жива ли она, ведь он сойдёт с ума, если погаснет единственная звезда в его полуночной пустыне. И ещё – под пристальными взглядами вооружённой охраны – он чувствовал, что между ним и сидящими за столом людьми словно бы протянута невидимая проволока. Он по одну сторону. Они – кроме Керстена разве что – по другую. И это уже навсегда, какие бы нравоучения ни читал Гиммлер. Оставалось лишь мимикрировать под окружение по мере сил, потому что теперь один неверный шаг – и пуля. Не только ему, но и всем, чьи жизни зависят от него.

Штернбергу предложили сесть. Что-то клубилось здесь, пока неизречённое, отчего хотелось бежать прочь, воздух наливался свинцом и сдавливал виски, но Штернберг покорно упал в ближайшее свободное кресло.

– Каммлер как раз рассказывал мне о том, что эти ваши отражатели… Зеркала Зонненштайна… могут усилить воздействие его излучателя. Или направить.

– Теоретически – да, – осторожно сказал Штернберг.

– Принцип действия у него тот же, что у Зонненштайна, – с готовностью подхватил Каммлер. – Изменение пространственно-временной субстанции. Воздействие на людей. Но Зонненштайн – лишь ретранслятор и усилитель. Источник его энергии – человек. Мы вместо человека разместим электромагнитное устройство – его излучение создаёт самые различные эффекты физического, биологического и психического плана…

Перед Штернбергом положили раскрытую папку с чертежами и фотографиями. Ему были хорошо знакомы эти чертежи. Когда-то он, ещё в бытность студентом, начитался мифов о магических котлах и загорелся идеей сконструировать некое оккультное устройство, но быстро потерял к этому делу интерес, а идея уже жила своей жизнью – наброски попали в руки людей, которые не поленились довести их до ума, и вот оно, это устройство, работающее по законам вовсе не оккультным, а малоизученным физическим, устройство, порождающее совершенно особый род излучения… Предназначенное для уничтожения. Позже до Штернберга доходили сведения о том, что проект получил название «Чёрный вихрь», а позже был переименован в «Колокол». На папке не было названия проекта, только длинный архивный номер.

– А как относится фюрер к вашей затее, доктор Каммлер? Ведь от моей затеи с Зонненштайном он в конечном счёте оказался не в восторге. Настолько не в восторге, что едва не приказал меня расстрелять.

Ещё не договорив, Штернберг ощутил, что сказал лишнее. Каммлер переглянулся с Гиммлером, глаза у обоих стали сахарные и бессмысленные, как у китайских болванчиков. Глюкс тихо, но отчётливо икнул. Керстен нейтрально улыбнулся. Фюрер ничего не знает. Вот оно как. И не будет знать. Это что-то новенькое. Особенно для шефа СС, неустанно твердившего, что «фюрер должен знать всё». Почему только этого не случилось раньше? Хотя что это изменило бы?

– У фюрера сейчас много важных дел, – сказал Гиммлер. – Не стоит его отвлекать. Наступление на Западе развивается успешно, удача вновь повернулась к нам лицом. Под предводительством фюрера, я уверен, мы уже в январе выйдем к побережью Ла-Манша, после чего займёмся русскими и вытесним их из Европы…

За всем этим Штернберг услышал другое – предназначенное только ему: «Мне жаль, что всё так вышло, Альрих».

Штернберг понимал, что ему настойчиво (и почти искренне) всучивают именно то, что он, разочарованный и обозлённый, в глубине души желал получить. Штернберг хотел, чтобы перед ним оправдывались, – а Гиммлер с готовностью признавал, что со Штернбергом обошлись несправедливо. Потому Гиммлер и оставался рейхсфюрером СС, что слишком хорошо знал каждого из своих подчинённых.

– …а тем временем вы и доктор Каммлер будете делать то, что вам велит долг патриотов Германии: создадите секретное оружие, которое будет использовано в надлежащий момент.

Дежавю. Круг времени замкнулся снова.

– Фюрер всё равно узнает, и вы это понимаете, – сухо заметил Штернберг.

– Но мы и не будем ничего скрывать. – Гиммлер улыбнулся почти смущённо. – У проекта есть другое, официальное, назначение, о нём фюреру уже известно.

Глюкс вдруг завозился в кресле и вместе с облаком чумного смрада – явно пил горько и беспробудно уже не первые сутки – выдохнул:

– Уничтожение…

Это слово мгновенно перевело мысли Каммлера и Гиммлера на нужные рельсы, и Штернберг оцепенел, вслушиваясь, вглядываясь в то, что разворачивалось перед ним, ему уже не нужно было слов, а Гиммлер всё говорил, Каммлер же очень кстати вкраплял дополнения, так, что даже незаметно было, что он начальника постоянно перебивает. Глюкс молчал. Смотрел на Штернберга глазами больной собаки. Не одурей он так от пьянства, Штернберг бы ему, пожалуй, посочувствовал. От того, что инспектор концлагерей Глюкс регулярно видел по долгу службы, Штернберг давно бы сошёл с ума.

– В случае приближения вражеских армий концлагеря должны быть уничтожены, – разглагольствовал Гиммлер. – Фюрер уже не раз говорил об этом. Я не верю в то, что русские способны на серьёзное наступление. Однако, чтобы одержать победу, нам, возможно, ещё не раз придётся оказаться на грани отчаяния. А враг ни в коем случае не должен видеть концлагерей, не должен получить заключённых. Люди за границей всё неправильно поймут. Они слишком тупы и невежественны, чтобы осознать, какой великий долг возложен на нас.

– Лагеря не ликвидировать в одночасье. – Это уже Каммлер. – Но у нас есть оружие, которое теоретически способно нанести удар где угодно. Для него не существует границ и расстояний. Если предположения моих учёных о том, что конструкции Зонненштайна – все эти зеркала и подземные полости – могут усилить излучение устройства настолько, что резонатором станет сама земная твердь…

– Но, в конце концов, для устранения можно использовать и побочное действие устройства. Фюреру пока известно только о нём…

– Разложение живой ткани…

– Если согнать всех заключённых в окрестности Зонненштайна…

Штернберг уже не понимал, какая фраза кому принадлежит, в его восприятии тихий, скромно сложивший на столе небольшие женственные руки Гиммлер и яростно жестикулирующий генерал Каммлер слились в одно существо, мундирное, многорукое, говорящее на разные голоса. Вместе с ними он мысленно пересматривал опыты с «Колоколом», или как там теперь называлась эта смертоносная штуковина. Быстрое, без признаков гниения, разрушение живой ткани, мгновенное свёртывание крови… Устройство уже испытывали на узниках. И, самое главное, Штернберг вдруг с ужасом осознал, что всё это его больше не трогает. Когда-то, увидев в Равенсбрюке измученных женщин и мёртвых детей, он затем рыдал под душем в паршивой гостинице. Сейчас едва ли нашлось бы что-то, способное вышибить из него слезу. Разве что… Нет, нет, об этом нельзя думать. Она жива, она должна быть жива.