Эта история банальна сама по себе и полна мелких банальностей, покрытых толстым слоем пошлости в значении тривиальности, а не вульгарности. Осуждать меня имеют право лишь те, кто хоть раз писал, кто знает, насколько трудно придумать новое или же описать что-то обыденное так, чтоб читатель сначала вовсе не заметил этого предмета, пролистал шесть страниц вперед, задумался, вернулся и, вчитавшись уже внимательнее, понял, о чем именно идет речь, довольно улыбнулся и подумал: «Вот черт, как точно описал!» Подобное почти невозможно. И дело не в бездарности, а в том, что все в этой жизни уже описано, каждый самый сложный, самый философский вопрос был уже поднят классиками и дешевыми беллетристами. Простым скромным талантам, как я, ничего уже не осталось. Все, что я могу сказать, было когда-то уже сказано. Любые мои слова, не успев родиться, мутируют в банальности. Как прикажете мне быть, о чем писать? О, обращение к читателю, очередная банальность! Но что я могу поделать? Боюсь, вам придется потерпеть.

Что ж, для начала, должно быть, вас стоит познакомить с нашим героем. Его зовут Григорий. Предлагаю понаблюдать за ним, ведь, как подтверждают все зоологи, изучить вид можно, лишь рассмотрев поближе его среду обитания. Григорий обитал в дешевом пансионе в самой отдаленной от центра части города. Поселился Григорий в этом пансионе, обещав себе, что найдет достойную работу не позже, чем через месяц, разбогатеет и съедет, послав очень далеко грубого хозяина. Через три месяца его обещанию исполняется шесть лет.

С самого детства Григорий проявлял таланты почти ко всему, но развиты они были у него в малой степени, недостаточной для того, чтоб чего-то добиться. Про него говорили: «Гришенька у нас очень хороший и умненький мальчик!», но никто ни разу не сказал короткое, лаконичное, но желанное: «Талант!»

Гриша неплохо рисовал, писал стихи и прозу, готовил, понимал искусство, обожал кинематограф. Но все это было «неплохо», а не «хорошо» и уж тем более не «гениально». Поэтому герой наш и не стал известным на весь мир художником, поэтом, шеф-поваром лучшего ресторана столицы или кинозвездой. Он вообще никем не стал, жил, как уже говорилось, в дешевеньком пансионе и экономил на всем, на чем можно было, ведь денег Григорий почти не имел. Каждый грош давался ему с трудом работающего человека, горечью униженного самолюбия и разбитых надежд об известности и богатстве.

Друзей (если словом «дружба» можно назвать их равнодушное отношение друг к другу) Григорий имел немного, их было всего двое, и оба они справляли окончание рабочей недели у Григория. Ромка Разин – одноклассник, живший с ним по соседству в последние годы учебы. Он в их компании отвечал за логичность и здравый смысл, во всем знал меру, не позволял товарищам слишком много пить и дебоширить. Григорию порой он казался слишком сложным и даже нудным, но Разина герой наш не мог выкинуть из жизни, как знавший бедность старичок, сентиментальная женщина или простой жмот не могут выкинуть надоевшую и ненужную вещь. Вторым еженедельным гостем был Петя Дуин – бездарный поэт, подражающим всем, кому подражать можно и даже желательно, и тем, за подражание которым в писательских кругах били ногами. В сравнении с ним даже Григорий чувствовал себя талантом.

Разин всегда приходил раньше всех, даже раньше назначенного времени. Его этому научила бабушка. Он легонько постучал, открыл незапертую дверь, не дождавшись ответа, вошел. От заношенного бурого пальто несло сыростью.

– Что с твоим лицом? – спросил он мимоходом, выкладывая на стол кексы – гостинцы от матери. Всю неделю Разин работал, приходил домой затемно, в пятницу (единственный его выходной) на рассвете он навещал мать, помогал ей по дому, вечером, не сумев отговориться от навязчивых кексов и маминой заботы, шел к Григорию, сидел у него допоздна, доводил (волочил) до дома напившегося Дуина и ложился спать. С утра субботы цикл повторялся.

– А что с моим лицом? – лениво спросил Григорий, потягиваясь на кушетке.

– Ты знаешь, о чем я.

– Нет, не знаю.

На этом разговор кончился. Разин, уперев руки в боки, осматривал беспорядок в комнате. Что-то он поднял с пола, разгладил, сложил аккуратно, до чего-то даже дотронуться не решился. Разин всегда любил порядок и не понимал, как можно жить в окружении его противоположности. Поэтому в комнате Григория (да и во всем пансионе в целом) ему было не по себе. Разбросанные грязные вещи, их запах, мусор давили на Разина, словно сжимающиеся стены ловушки из книжки об искателях древних сокровищ. Особенно его волновали две единственные книги в комнате Григория – «Герой нашего времени» с доброй половиной вырванных страниц и второй (и единственный) том «Войны и мира». Их немое присутствие, одинокое стояние на заброшенной полке, вырванные страницы, заляпанные жирными пальцами обложки не давали его мыслям покоя. Даже дома он, бывало, думал о них. И сейчас, сидя на подлокотнике кресла (на сидении уже полгода красовалось странно пахнущее темное пятно, да и пружины проступали), он смотрел на эти самые книги, и беспричинная тревога сдавливала ему внутренности. Кто выдрал страницы? Почему только второй том? Где остальные? И почему именно второй? Ответов не было.

Наконец-то объявился Дуин, он, опоздав почти на час, влетел в комнату, держа перед собой завернутые в бумагу алкоголь и немного закуски, под аккомпанемент разъяренных воплей старухи-соседки, чью кошку он не заметил и чуть не задавил.

– Да простите уже, бабушка, простите, – крикнул он напоследок старухе и захлопнул перед ее носом дверь, проворно звякнув защелкой. Дуин, наполняя комнату своей энергией и вездесущим оптимизмом пьющего поэта, громко рассмеялся, отер ноги о придверный коврик и зашагал по маршруту Разина.

– Что с лицом, Григорий? – спросил он, осклабившись.

– Да что вы заладили: с лицом, с лицом! – огрызнулся Григорий, тычась не угодившим чем-то лицом в нестиранную подушку. – Нормально все с моим лицом, обычное оно! Отстаньте!

Завсегдатаи Гришиного дивана переглянулись, они слишком хорошо знали его и это «лицо». Оно появлялось только тогда, когда он либо нуждался в помощи, либо только делал вид этого. Дуин смахнул кудрявый чуб со лба, расплылся в улыбке неоднозначного значения:

– Людмила, что ли, бросила?

Григорий раскраснелся, он не хотел, чтобы его так быстро раскрыли.

– Да, но дело не в Людмиле. Вернее, в ней, но все-таки не совсем в ней. Людмила не стала причиной моих терзаний, но указала мне на них.

– В чем тогда дело, приятель? – заботливо, но без интереса спросил Разин. Он всегда говорил «приятель», а не «друг» или «брат» (любимое обращение Дуина после «батеньки»). Называть человека другом можно только тогда, когда он заслуживает этого, – так Ромочку учила мама.

– Я понял, что никогда не любил… – трагично, словно на сцене театра, простонал Григорий. Жаль, получилось смазано, душная наволочка, пропахшая грязными волосами и одеколоном, не давала войти в образ.

– Да-да, очень жаль, батенька. Ты лучше скажи, правильно ли я тебя понял: Людмила теперь совсем одна, свободная и одинокая? – встрял со своей «фирменной» улыбкой Дуин. Если бы не совсем еще юное лицо с ангельскими чертами и золотыми кудрями, кто-нибудь задушил бы Петю Дуина еще много лет назад за его приземленность, совершенно не вяжущуюся с гордым званием поэта, привычку говорить именно то, что говорить ни в коем случае не стоит, и эту его «фирменную» улыбочку.

– Ума не приложу, откуда такие мысли, – удивился Разин, подходя к Григорию, смотря на него сверху вниз.

– Вчера Людмила призналась мне в любви, она ждала, что я отвечу ей тем же, но я не ответил. Задумался: любил ли я когда-то, и понял, что нет, не любил. Сколько я себя помню, мое сердце было сокрыто под толстым панцирем, оно, как морской краб, росло, раковина становилась все меньше и меньше, жала, сдавливала мое бедное сердце, но оно не могло сбросить оковы, ведь тело мое – не океан, полный раковин больших размеров, и сердце дано нам лишь одно, и оставить его обнаженным – значит бросить на растерзание, на погибель. Я никогда не любил, никогда. Все друзья мои были поражены этим загадочным недугом – любовью, я же обладал иммунитетом. Я был последним выжившим в мире, опустевшем, разрушенном стенаниями чумы. И остаюсь им по сей день…