Всю жизнь родные называли Андрея обычным уменьшительным именем Андрюша, однако остальные жители Лукьяновки знали его по прозвищу Домовой, по имени некоего доброго духа дома, который временами может шалить и бить посуду.
Возможно, прозвище было связано с телосложением Андрея: казалось, что в отрочестве он совсем перестал расти. Сосед, знавший Андрея с раннего детства, считал, что прозвище Домовой он получил потому, что любил бродить по ночам в одиночку по улицам. «Я его, бывало, спрашиваю: что ты так поздно ходишь, тебе не страшно? А он отвечает: чего я буду бояться?»
Субботним утром 12 марта 1911 года Андрей проснулся около шести утра. Он осторожно поднялся, не разбудив двух своих братьев, спавших в той же комнате. Мать и отчим были на работе. В тот день Андрей решил прогулять школу – судя по свидетельским показаниям, впервые в жизни – и отправиться в хорошо знакомую ему Лукьяновку.
Ему повезло: на кухне он нашел вчерашний борщ, которым и позавтракал. Чаще всего еды в доме не было, и он ходил голодный. Возможно, расти он перестал от недоедания: в тринадцать лет его рост составлял немногим более ста тридцати сантиметров. (В судебно-медицинском заключении отмечалось хрупкое сложение и недостаточное питание мальчика.)
Накануне Александра, мать Андрея, жаловалась собственной матери, что у нее нет ни гроша. Немногих денег, которые Александра выручала стиркой белья и торговлей овощами, и жалованья ее мужа Луки, переплетчика, едва хватало, чтобы не умереть с голода. В ответ мать дала Александре шестнадцать копеек, которых хватило на картошку, свеклу, капусту и подсолнечное масло для супа.
Часов в доме не было, однако Андрей всегда просыпался вовремя. Учителя говорили, что мальчик всегда приходил ровно к половине девятого. Когда Андрей в то утро вышел из дома, казалось, он направляется в Киево-Софийское духовное училище, куда поступил, чтобы стать православным священником. Понукаемый теткой Натальей, ради этого он в течение девяти месяцев занимался с репетитором (который называл его «очень восприимчивым», хотя и «немного задумчивым»). С осени предыдущего года он получал в училище приличные отметки, что для ребенка в его обстоятельствах можно назвать достижением.
Андрей носил вышитую матерью сорочку, темные брюки, фуражку с эмблемой училища, форменную тужурку и войлочное пальто. Учебники Андрей перевязывал двумя кожаными ремнями, подаренными на Рождество теткой Натальей, платившей за его обучение. Для учебы ему требовалось каждый день всего три-четыре книги, но он всегда носил с собой все семь или восемь, а еще с полдюжины тетрадей, боясь, что, если оставит книги и тетради дома, младшие братья их изорвут.
Соседский мальчик Павел Пушка видел, как Андрей вышел из дома, перекинув через плечо тяжелую связку книг. Павел некоторое время шел рядом, но Андрей не сказал ему ни слова.
Осенью предшествующего года семья Андрея переехала из Лукьяновки в Никольскую Слободку на левом берегу Днепра, за пределами города, хотя и у самой его границы. Андрей еще не вполне освоился на новом месте. Он играл на улице с сыновьями лавочников и еврейскими мальчиками (в Никольской Слободке евреи проживали без ограничений), но настоящих товарищей у него не появилось. Должно быть, он соскучился по Лукьяновке, где бегал с лучшими друзьями: Женей, Иваном, сыном извозчика, и Андреем Майстренко, мать которого работала в казенной винной лавке. Но все вместе они редко играли – Женя с Андреем предпочитали проводить время вдвоем.
По величественному почти восьмисотметровому Николаевскому цепному мосту, на тот момент самому длинному в мире, Андрей перешел на другую сторону Днепра. Чем он потом занимался, выяснить не удалось. Позднее он добрался до Лукьяновки, постучался к Чеберякам, и Женя вышел с ним поиграть.
Еще не было семи утра, когда фонарщик Казимир Шаховской, залив керосин в фонари на своем участке, шел домой с лестницей на плече. Жил он на Половецкой улице, шагах в пятидесяти от дома Жени Чеберяка на Верхней Юрковской. Шаховской только что получил от подрядчика рубль жалованья авансом. Когда он пришел домой, Ульяна, его жена, отправилась с рублем в лавку. По дороге она увидела Андрея с Женей – они стояли на углу Половецкой и Верхней Юрковской, разговаривали и ели конфеты. Она заметила, что Андрей был без пальто, а в руках у него связка книг.
Вышедший позже из дома Шаховской тоже встретил Андрея с Женей – они стояли на тротуаре и разговаривали чуть подальше того места, где их видела Ульяна. Казимир обратил внимание, что Андрей держал в руках баночку «длиной в вершок» (то есть 4,4 сантиметра) с чем-то черным – Шаховской не сомневался, что с порохом, который тот, возможно, купил на рынке. «Увидя меня, он подбежал ко мне и, ударив меня рукой по плечу, спросил меня: куда я иду, – вспоминал Казимир. – Ударил он меня довольно больно, так что я даже рассердился и… сказал, что ему нет дела до того, куда я иду». Обернувшись, Шаховской выругался: «Байстрюк!» (так тогда называли незаконнорожденных).
Если Андрея это и задело, он не подал виду. «Дяденька, куда идешь, возьми меня с собой», – умолял он. Казимир шел ловить щеглов, которых продавал на рынке; у Андрея была сеть, и ему нравилось ловить птиц, поэтому он так хотел присоединиться к Шаховскому. Но фонарщик пошел прочь, не ведая, что он последний, кто видел мальчика живым.
Вскоре после обнаружения трупа в дверь к Менделю Бейлису, жившему на Верхней Юрковской улице в двухэтажном доме у ворот завода, где располагалась и его контора, постучали. Евреи, исповедовавшие иудаизм, могли жить только в пятнадцати западных губерниях в пределах так называемой черты оседлости, куда не входил Киев. Ограничения снимались при переходе в христианство. Бейлис с семьей получил от властей дозволение жить в Киеве и особую привилегию проживания в этой части города лишь благодаря покровительству Ионы Зайцева, владельца кирпичного завода.
Открыв дверь, Бейлис увидел русского соседа, который пришел к нему в гости. Бейлис знал, что тот был членом антисемитской «Черной сотни», но это обстоятельство не мешало им общаться. Бейлис хорошо ладил с соседями-христианами и находился в дружеских отношениях по меньшей мере с еще одним черносотенцем. Люди, ненавидевшие евреев как народ, прекрасно уживались с отдельными его представителями.
Сосед сообщил странную новость: в газете его организации было написано, что Андрея Ющинского для «ритуальных» целей убили евреи. Бейлис не воспринял сообщение соседа как угрозу для себя и других евреев, хотя не исключено, что тот хотел дружески предостеречь Бейлиса, намекая на возможные антиеврейские меры в связи с убийством мальчика.
Мендель Бейлис, проживший в Киеве пятнадцать лет, лишь однажды ощутил смертельную опасность из‐за своего еврейского происхождения – во время ужасного погрома 1905 года, когда разъяренные толпы убили десятки евреев и разнесли почти все еврейские дома и предприятия, вплоть до самых жалких ларьков. Когда толпа начала буйствовать, местный священник распорядился, чтобы дом Бейлиса охраняли. Бейлис оказывал священнику некоторые услуги, в том числе договорился, чтобы ему продали кирпич на строительство школы для сирот по более низкой цене, и разрешил похоронным процессиям проходить по территории завода – кратчайшей дорогой к кладбищу. Владелец другой расположенной неподалеку фабрики, христианин, отказал священнику в этой просьбе, и тот часто напоминал своей пастве, что еврей помог ему, а христианин – нет. После погрома Шолом-Алейхем, крупнейший еврейский писатель и уроженец Киева, писал дочери, что не пощадили никого: «Они избили наших миллионеров – Бродских, Зайцевых…» Получилось, что особняки Зайцевых и еще более зажиточных Бродских в одной из лучших частей города были разорены – а дом Бейлиса оказался одним из немногих нетронутых еврейских жилищ в Киеве.
Когда улеглись революционные и антисемитские беспорядки 1905 года, возобновил работу и кирпичный завод. Иона Зайцев, сахарный магнат, вкладывал доходы от фабрики в поддержание еврейской хирургической больницы, передового медицинского учреждения, оказывавшего бесплатную помощь неимущим пациентам всех вероисповеданий и построенного на средства Зайцева в 1894 году в честь бракосочетания Николая II и Александры Федоровны. Он и другие видные евреи надеялись, что подобные полезные учреждения послужат доказательством заботы киевских евреев об общем благе и их лояльности режиму. Погром 1905 года стал катастрофическим шагом назад, но благотворительная больница продолжала работать. Можно сказать, что, работая заводским приказчиком, Мендель Бейлис тоже прилагал усилия, чтобы завоевать расположение русских людей и государства.
