— А за что же, голубчик?

— За то, что ему были известны мои делишки, что меня отчасти стесняло.

Фипар содрогнулась. Она стояла в это время на коленях на самом краю люка и, как бы повинуясь какому-то предчувствию, хотела приподняться, но Рокамболь проворно и ловко положил ей свои руки на плечи и удержал ее на коленях.

— Посмотри же хорошенько, да попристальнее, на своего приятеля, мамаша, — сказал он. — Ведь он теперь мертвый, а, так, что ли?

— Кажется.

Фипар проговорила это слово с содроганием и опять хотела встать.

— Да погоди же, поговори со мной! — попросил Рокамболь притворно-ласковым голосом, обвивая своими руками морщинистую шею старухи.

— Признайся, мамаша, — продолжал он шутливым тоном, — что судьба благоприятствовала тебе, когда тебя вытащили из воды в ту ночь, а?

И при этом Рокамболь сдавил горло старухи.

— Ах! Что ты делаешь? — прохрипела она.

— Молчи! Дай мне сказать.

— Да ведь ты душишь меня!

— Что за беда, — ответил он хладнокровно. — Я могу уверить тебя, что теперь в этом подвале нет лодочников, которые бы могли вытащить тебя в этот раз.

Рокамболь сдавил шею старухи, которая даже не сопротивлялась, и крикнул Цампе:

— Принимай! Да окуни ее хорошенько, пусть она отведает и пресной водицы.

И при этом он бросил старуху в подвал. На этот раз Фипар была уже мертва, и холодная вода не привела ее в чувство.

— Надо приучаться, — прошептал Рокамболь, смотря на тело своей приемной матери, плававшее рядом с трупом Вантюра.

Цампа по-прежнему сидел на лестнице с фонарем в руках.

— Ну! Теперь все кончено, — сказал ему Рокамболь. — Можете пожаловать сюда, господин управитель.

Цампа обрадовался и начал подниматься по лестнице. Вскоре он показался до половины из люка и, чтобы выбраться оттуда поскорее, поставил фонарь на край, а сам схватился обеими руками за лестницу. Рокамболь стоял сзади него. Цампа, занятый мыслью, как бы ловчее вылезти из люка, услыхал вдруг голос Рокамболя, говоривший ему насмешливо:

— Да вы, верно, все набитые дураки!

И вслед за этими словами в спину Цампы вонзился кинжал. Он вскрикнул, выпустил из рук лестницу и покатился в подвал, поглотивший уже два трупа.

Рокамболь спокойно вытащил лестницу и закрыл люк.

— Не знаю, умер ли ты, — проговорил он. — Во всяком случае, если ты даже и не погиб от моего кинжала, то все-таки утонешь: лестницы ведь тут больше нет, чтобы ты мог схватиться за нее и спастись.

Рокамболь произнес вполне спокойно этот спич и, задув фонарь, осторожно вышел из избушки.

Ночь была мрачная. Шел холодный дождь, и квартал тряпичников был совершенно безлюден. Рокамболь не встретил ни души.

Рокамболь пришел пешком в Париж. Там, на Сюренской улице, переменив свой костюм, сел в экипаж, ждавший его у ворот, и приказал кучеру везти себя домой.

Но, проезжая мимо своего клуба, он увидел в его окнах свет и велел кучеру остановиться.

— Я довольно поработал эти дни, — подумал он, — и потому могу отдохнуть теперь хоть немного.

И этот негодяй, только что совершивший тройное убийство, поднялся по лестнице и, напевая какую-то арию, вошел в игральный зал. Печальные лица присутствовавших в нем невольно поразили его.

— А, вот и Шамери, — заметил кто-то. Рокамболь, улыбаясь, подошел к игорному столу, на котором лежали золото, банковские билеты и карты.

— Что это вы притихли? — спросил он.

— Оттого, что узнали сейчас печальную новость.

— Чего же такое?

— Герцог де Шато-Мальи умер.

— Вы шутите!

— Нисколько. Он умер от карбункула.

— От карбункула? Полно шутить! Это лошадиная болезнь.

— Это совершенно верно.

— Но ведь это просто невозможно! Нелепо!

— И все-таки это правда. Мнимый маркиз пожал плечами.

— У него заболела лошадь, —заметил кто-то. — Герцог имел неосторожность ласкать эту несчастную лошадь.

— И умер?

— Да.

— Когда же?

— Сегодня вечером, часа три назад.

И маркизу рассказали тогда все то, что он знал лучше других.

Вскоре после этого он возвратился домой, где его ожидал приятный сюрприз — письмо от Концепчьоны. Оно заключалось в следующем:

Прочитав это письмо, Рокамболь отправился к сэру Вильямсу и, рассказав ему о своих успехах, прочел ему письмо Концепчьоны.

Сэр Вильямс был вполне доволен действиями своего ученика и тотчас же написал:

— Уже?

«Тебе не нужно знать о смерти герцога до отъезда».

— Это верно. Очень хорошая предосторожность. «Я поеду с тобой».

— Ты?

«Разумеется. Я должен тоже подписаться на твоем брачном контракте».

— Это очень большая честь для меня, — заметил насмешливо Рокамболь.

«И к тому же у меня есть предчувствие, что ты не женишься без меня».

— Вот как?

«Запомни навсегда, что я — твой добрый гений. Когда меня не станет, твоя счастливая звезда закатится!»

Сэр Вильямс подчеркнул каждое из этих слов.

Пока в Париже происходили только что переданные нами события, в Ницце произошло событие, имевшее главное и прямое влияние на развязку романа.

Читатель, вероятно, помнит, что графиня Артова уехала в Ниццу со своим сумасшедшим мужем. Там она поместилась в хорошеньком домике на самом берегу моря. Парижский доктор Б. сопровождал больного и наблюдал за его состоянием.

Во время путешествия здоровье больного значительно улучшилось, но, несмотря на это, доктор Б. приходил к тому убеждению, что болезнь графа Артова неизлечима.

Во время их пребывания в Ницце было много иностранцев и между ними один морской офицер английской службы, лечившийся от раны в теплом климате Италии.

Этот офицер служил раньше в Индии. Он познакомился с графиней Артовой и, приехав однажды к ней утром, попросил у нее позволения поговорить с ней об ее муже.

— Мне сообщили, — начал он, — что помешательство вашего супруга произошло внезапно, когда он хотел скрестить свою шпагу со шпагой противника.

— Правда, — ответила графиня.

— И что помешательство состояло в том, что он вообразил себя своим противником, а того — графом Артовым.

— Он и до сих пор думает то же самое.

— Мгновенное и столь странное помешательство вашего супруга происходит совсем от другой причины, чем это думают.

— Что вы говорите! — вскричала графиня.

— Оно происходит просто от отравления. Баккара не могла отвечать.

— Я служил в Индии, — продолжал офицер, — и был целый год на Яве, где не раз имел случай наблюдать помешательства, происходящие от растительного яда.

— Но…

— Действие яда проявляется быстро, почти мгновенно. Характерная особенность отравления этим ядом состоит в том стремлении, с которым отравленные им отвергают свою собственную индивидуальность и принимают на себя чужую.

— Но ведь он не был в Индии.

— Знаю.

— И не знаком в Париже ни с кем из тех, кто жил там.

— Графиня! — возразил сэр Эдвард серьезным тоном. — Те люди, которые оклеветали вас, способны, по моему мнению, на все низости, даже на отравление графа.

— Но в таком случае, — вскрикнула Баккара, содрогаясь, — если мой муж отравлен, то его уже нельзя больше вылечить?

— Я был в прошедшем месяце в Париже и встретил там доктора, который приобрел себе удивительную известность в Калькутте.

— Он излечивает умопомешательство?

— И в особенности такое, которое происходит от ядов.

— О, скажите, кто этот доктор?

— Мулат с Антильских островов, доктор Самуил Альбо. Отчего бы вам не выписать его сюда?

— Нет, нет! — вскричала Баккара. — Это будет слишком долго, я лучше сама поеду в Париж.

— Да, это будет гораздо лучше.

— Милостивый государь! — сказала тогда графиня Артова, пожав руку сэра Эдварда. — Если бы только безграничная преданность бедной оклеветанной женщины могла отплатить вам за ваше участие ко мне!