"– Не хочет, чтобы видели вместе" – шептало подсознание. И хотя я понимал, что это просто характер у Феди такой, но… у меня тоже – характер! Несколько лет депрессивного состояния так просто не вылечить.

В ворота гимназии я вошёл с колотящимся сердцем, бухающим в грудную клетку с силой кузнечного молота, плющащего на наковальне раскалённую болванку. Стараясь дышать размеренно и спокойно, встретил несколько взглядов, стараясь помнить, что большинству из присутствующих нет до меня никакого дела, и что насмешка в их глазах мне только кажется.

Помогает плохо, приходится всё время заниматься аутотренингом, а обстановка для этого не самая благоприятная. До начала занятий есть ещё минут пятнадцать, и в классы почти никто не торопится. Гимназисты, зайдя на школьный двор, тут же сбиваются в группы, спеша пообщаться в неформальной обстановке или затевая весёлую толкотню.

Кое-где виднеются фигуры педагогов в форменных мундирах. Большинство из них спешат в учительскую, не обращая никакого внимания на гимназистов, но есть среди них и те, кто считает своим долгом окинуть пристальным взглядом это броуновское движение, высматривая всякий непорядок.

Отдельно – фигура гимназического педеля, самого ненавидимого и презираемого существа в гимназии. Говорят, что есть среди этой публики люди относительно порядочные, которые своим призванием видят устранение всяческой несправедливости и не замечающие вовсе уж мелких шалостей учеников.

Они могут сделать устное предупреждение, не унижая ученика и не занося его в Кондуит по всякому поводу. Могут пройти мимо, демонстративно не заметив его, гуляющему с родителями в неположенном месте или в неположенное время.

Говорят… но никто из нас не встречал таких педелей, и только ходят смутные слухи, что в одной из гимназий Киева такое существо всё ж таки есть. Да один из гимназистов, приехавший из Сибири и снимающий комнату в пансионе мадам Синцовой, клятвенно уверяет, что в Иркутске таких аж два. Вралю этому никто, разумеется, не верит.

О нашем Иоганне Фёдоровиче тоже многое что говорят. Например, что родился он с каиновой печатью на теле, и многие свято уверены в этом. Единственное, в чём расходятся мнения, так это в размерах, формах и месте печати. Но и правда, сволочь он первостатейная, даже для этой своеобразной братии.

Он из тех людей, что находят в унижении других болезненное удовольствие. Притом великовозрастных хулиганов он побаивается, будучи не раз битым, да и с теми, чьи родители имеют определённое влияние, и не стесняются этим влиянием пользоваться, Иоганн Фёдорович старается не связываться. Отыгрывается он на существах безответных, мастерски измываясь и наслаждаясь этим.

– Ряба! – меня болезненно ударили по спине, прервав медитацию, – Вот ты где!

– Ну как? – цепкие руки Струкова развернули меня за отворот гимназической блузы, притягивая к себе, – Головка не бо-то?

– Руки… – отвечаю внешне спокойно, отмечая собирающихся зрителей из тех, что готовы радоваться любому событию, но пуще всего чужому унижению и боли.

– Чево-о? – тянет он, ещё крепче ухватив меня за ворот и глядя предельно глумливо, наклонив вперёд лицо и брызгая слюной, как мне кажется – нарочито, – Никак наша курочка Рябя говорить по-человечески научилась? Не ко-ко-ко, а…

Положив свою руку поверх его, я хорошо зафиксировался и резко вывернул кисть наружу, лишь в последний момент удержавшись от того, чтобы не порвать ему связки. И признаться, двигало мной в том момент не человеколюбие, а избыточное число свидетелей!

– Ай! – по-бабьи взвизгнул он, отшатываясь прочь и хватаясь за повреждённую конечность, – Ряба, тебе конец!

– Надо же, – вслух удивился я, – мартышка, а говорит по-человечески! Скажи ещё что-нибудь Мартышок!

Смешки стали громче, и Струков, ожёгши меня ненавидящим взглядом, поспешил удалиться прочь. Он не трус… подлец, но не трус. По крайней мере не больший, чем добрая половина одноклассников. Просто начинать драку на глазах учителей, это верное исключение из гимназии!

… а жаль. Одной проблемой было бы меньше.

Первым уроком у нас география, которую ведёт Анисим Павлович Завойский, ранее служивший штурманом сперва в РИФ, а потом и в коммерческом флоте. Знающий географию прекрасно и отнюдь не только теоретически, большой строгостью он не отличается, а уроки ведёт просто замечательно.

Обычно его слушают, затаив дыхание, потому как уроки отставной моряк щедро разбавляет собственным жизненным опытом, и слушать его необыкновенно вкусно. Однако же сегодня даже он был вынужден сделать замечание Струкову, который начал рассказывать что-то Парахину, ёрзать на лавке и поворачиваться назад, кидая на меня грозные взгляды.

– Молодой человек, – сказал ему Анисим Павлович, прервавшись, – если вам неинтересно меня слушать, я могу написать записку директору, что разрешаю вам не посещать мои уроки, если вы обязуетесь сдавать экзамены по географии самостоятельно.

– Простите, Анисим Павлович! – вскочил Струков, пошедший пятнами, – Виноват!

– То-то, что виноват, – успокаиваясь, пробурчал педагог, и сделав для порядка паузу, дабы все всё осознали, продолжил рассказ о Мадагаскаре.

Струков же с Парахиным замолкли, но стоило педагогу отвернуться, поворачивались и корчили мне страшные рожи, сопровождаемые соответствующими жестами. Неделей раньше я бы сам накрутил себя так, что не смог бы поднять руки и просто покорно стоял бы, пока мясистые кулаки великовозрастного второгодника месили мою рожу.

Сейчас же… нет, не сильно легче! Состояние такое, будто я оппозиционер, вышедший на митинг и осознающий неизбежную встречу с полицией.

Меня натурально колотит мелкой дрожью, но я уже знаю, что выйду на драку и буду драться! А каковы будут последствия… кто знает. Но ведь нельзя терпеть вечно эти постоянные побои и унижения.

После первого урока перемена длится всего пять минут, и этого времени едва хватает, чтобы дойти до другого класса, заскочив по дороге в туалет. Вторая перемена длится десять минут, третья тридцать и четвёртая снова десять. Так что драки почти всегда происходят либо на третьей перемене, либо после уроков, за пределами гимназического двора. Но как водится, во всяком правиле есть исключение, и если озлобление очень уж велико, или агрессор силён в своих силах, подраться могут и в классе, пока не зашёл учитель, и в туалете, и даже в коридоре.

Прозвенел звонок, и поток учеников, гомоня, начал выливаться из класса. Я тоже не стал медлить, и подхватив ранец с учебниками, поднялся с лавки, настороженный и готовый реагировать крайне резко. Как выяснилось, не зря.

Уже в коридоре Струков попытался ударить меня ранцем по голове, причём размах был нешуточный. Я увернулся, и удар достался долговязому и весьма решительному Ваньке Бескудникову, который мигом вычислил виновного и наградил агрессора сперва изрядной оплеухой, а после, в свою очередь, шарахнул Стручка его же ранцем по голове. Оба раза, что характерно, попал, чему я откровенно позлорадствовал.

– Тебе конец! Понял! – сходу начал Струков, едва войдя в класс и тыча меня пальцем в грудь. Почти тут же, ещё до звонка, вошёл учитель Закона Божьего, и Мартышок, умолкнув, провёл ладонью по своему горлу, весьма убедительно выпятив язык.

На большее он не решился и очень удивился ответному оскалу… Наверное, оскал мой выглядел со стороны совершенно жалко. Увы и ах, но брутальности у меня ровно столько же, сколько и обаяния, то есть – ноль! Но сам факт…

Протоиререй[11] Малицикий[12], как и всегда, урок вёл крайне нудно и нафталинно. Я вообще человек не религиозный, но в молодости, за невозможностью иметь собственное мнение, был человеком вынужденно воцерковлённым и даже алтарщиком[13].