– Правосудие, – начал я, – имеет двойную эволюционную природу: в ее основе борьба индивида за уважение к его правам и борьба государства за насаждение среди граждан необходимого порядка.
– Значит, – сказал другой студент, – когда человек реагирует на опасность или нарушение своих прав, мы можем назвать его истинным создателем Права?
Я хотел заговорить о тех временах, когда право было частью религии, о тех далеких временах, когда еще не существовало различия между моралью, гигиеной, общественным и личным, – но не смог. Зарыдал, утирая глаза галстуком. Лекция была сорвана. Выходя, я услышал, как один студент говорит другому: «Бедняга. Ему не выкарабкаться».
Мне ставили этот диагноз не однажды. Однажды поздно вечером Аура вернулась домой с посиделок с подругами, которые в моем городе называют английским словом shower, подразумевая дождь подарков, которыми осыпают будущую мать. Она вошла очень тихо, наверняка стараясь не разбудить меня, но я не спал, а сидел и писал конспект занятия, посвященного этому самому фон Иерингу, ввергшему меня в очередной кризис.
– Почему бы тебе не поспать? – сказала она, скорее утвердительно, чем вопросительно.
– Я работаю, – сказал я. – Закончу и пойду спать.
Помню, как она сняла легкое пальто (нет, не пальто, скорее, плащ), повесила на спинку плетеного стула, облокотилась на дверной косяк, одной рукой поддерживая огромный живот, другой провела по волосам; это была долгая прелюдия, которую люди устраивают, когда не хотят говорить того, что собираются сказать, и надеются чудом освободиться от этой обязанности.
– О нас говорят.
– Кто?
– В университете. Не знаю, люди, студенты.
– А преподаватели?
– Не знаю. Студенты точно. Пойдем ляжем, я расскажу тебе.
– Не сейчас. Завтра. Сейчас мне надо работать.
– Уже больше двенадцати. Мы оба устали. Ты устал.
– У меня работа. Надо подготовиться к лекции.
– Но ты устал и не спишь, а если не спать, трудно готовиться.
Она посмотрела на меня в желтом свете столовой и спросила:
– Ты не выходил сегодня, да?
Я не ответил.
– Ты не мылся, – продолжала она. – Так и не оделся с утра, просидел тут целый день. Люди говорят, что тот случай изменил тебя, Антонио. Я говорю им, конечно, изменил, не надо быть идиотами, еще бы он тебя не изменил. Но, если хочешь знать, мне не нравится то, что я вижу.
– Не хочу, – пролаял я. – Никто тебя не спрашивал.
Разговор мог бы на этом окончиться, но тут Аура что-то поняла. Я увидел на ее лице выражение человека, внезапно что-то осознавшего, и она задала мне один-единственный вопрос.
– Ты ждал меня?
Я снова промолчал.
– Ты меня ждал? Волновался?
– Я готовился к занятиям, – сказал я, глядя ей в глаза. – Или готовиться тоже нельзя?
– Ты волновался за меня, – сказала она. – И поэтому не спишь. Антонио, в Боготе не идет война. Тут не свистят пули, не думай, что теперь с каждым должно произойти то же, что с тобой.
Ты ничего об этом не знаешь, – хотелось мне сказать. Ты выросла в другом месте. У нас нет общей почвы – и это мне тоже хотелось сказать, – ты не можешь понять, и никто не может объяснить тебе. Я не могу объяснить тебе. Но слова застряли у меня в горле.
– Никто и не думает, что такое должно произойти с каждым, – сказал я вместо этого.
Я удивился, что слова прозвучали так громко; я не хотел повышать голос.
– Никто не боялся, что ты не придешь. Никто не думал, что рядом с тобой вдруг взорвется бомба, как было с Трес-Элефантес или с АДБ[19], с чего бы? Ты же там не работаешь. Или как на Девяносто третьей улице[20], ты же там никогда не закупаешься. И потом, те времена уже прошли, правда же? Так что никто не думает, что и с тобой могло бы такое случиться, это было бы совсем уж безумие, да, Аура? А мы же с тобой не безумцы, правда?
– Не надо так, – сказала Аура. – Не…
– «Я готовлюсь к занятиям, – оборвал ее я. – Дай мне поработать, я что, слишком много прошу? Чем нести тут в два часа ночи всякую херню, иди уже спать, не стой над душой, дай закончить с этим.»
Насколько я помню, она не сразу направилась в мою комнату, а зашла вначале на кухню, и я услышал, как открылся и закрылся холодильник, а потом хлопнула дверца буфета – из тех, что закрываются сами, стоит только к ним притронуться. В этой последовательности домашних звуков, по которым я мог проследить все движения Ауры, вообразить их одно за другим, была неприятная фамильярность, какая-то раздражающая интимность, словно Аура, вместо того, чтобы неделями заботиться обо мне и следить за моим выздоровлением, вдруг, не спросив разрешения, захватила мое пространство. Она вышла из кухни, держа в руке стакан с жидкостью кислотного цвета – одной из тех газировок, что ей нравились, а мне – нет.
– Знаешь, сколько она весит? – спросила Аура.
– Кто?
– Летисия. Мне выдали результаты, она просто огромная. Если через неделю не рожу, надо будет делать кесарево.
– Через неделю, – повторил я.
– Анализы хорошие, – сказала Аура.
– Это хорошо, – сказал я.
– Так ты не хочешь узнать, сколько она весит?
– Кто? – спросил я.
Помню, как она стояла посреди гостиной, на одинаковом расстоянии от кухонной двери и от порожка в коридоре, на нейтральной территории. «Антонио, – сказала она, – нет ничего плохого в том, чтобы волноваться за кого-то. Но у тебя это уже что-то нездоровое. Твои волнения – как будто болезнь, и тут уже я за тебя начинаю волноваться».
Она оставила стакан с газировкой на столе и заперлась в ванной. Мне было слышно, как она открывает кран и набирает ванну. Я представил себе, как она плачет и ее всхлипы смешиваются с шумом воды. Когда я пошел в спальню какое-то время спустя, Аура все еще лежала в ванне: в этом счастливом мире, не ведавшем гравитации, ее живот не был тяжким грузом. Я уснул, не дождавшись ее, а на следующий день ушел, пока она спала. По правде говоря, мне показалось, что на самом деле она не спит, а притворяется, чтобы не пришлось со мной прощаться. Я подумал тогда: моя жена меня ненавидит. И с чувством, очень похожим на страх, решил, что ее ненависть ко мне обоснована.
Я пришел в университет без чего-то семь. Бессонная ночь стояла у меня в глазах, давила на плечи. У меня была привычка ждать студентов снаружи, опершись на каменную ограду бывшего монастырского дворика, и заходить только когда станет очевидно, что большая часть группы уже в сборе. Но в то утро, быть может, из-за усталости в пояснице, а может, потому что когда сидишь, окружающим меньше бросаются в глаза костыли, я решил зайти внутрь и посидеть там. Но не успел даже подойти к своему стулу: мое внимание привлек рисунок на доске. Повернув голову, я увидел пару человечков в непристойных позах. Его член был длиной с его руку; у нее не было лица, лишь меловой круг и длинные волосы. Под рисунком печатными буквами было написано: «Профессор Яммара вводит ее в право».
У меня закружилась голова, но, кажется, никто не заметил.
– Кто это сделал? – спросил я, но мой голос прозвучал не так громко, как я надеялся.
Лица студентов ничего не выражали; с них словно стерли любое содержание, оставив лишь меловые круги, как у женщины на доске. Я направился к лестнице так быстро, как позволяли костыли, начал спускаться, и когда я миновал рисунок ученого Кальдаса[21], самообладание покинуло меня. По легенде, Кальдас, один из борцов за нашу независимость, спускаясь на казнь по этой самой лестнице, нагнулся подобрать уголек, и палачи увидели, как он начертил на беленой стене овал, перечеркнутый одной линией: «О долгий печальный уход»[22]. Под этим неправдоподобным, абсурдным, без сомнения апокрифическим изображением я проковылял с бьющимся сердцем и потными ладонями, вцепившись в костыли. Галстук терзал мне шею. Я вышел из университета и пошел куда глаза глядят, не разбирая ни улиц, ни лиц прохожих, пока не заболели предплечья. На северном углу парка Сантандер за мной увязался мим, который вечно там ошивается. Он принялся подражать моим неловким движениям, передразнивать мою походку и даже запыхался, как я сам. На нем был черный комбинезон, расшитый пуговицами, на лице из грима только белила. Он двигал руками в воздухе так убедительно, что мне самому вдруг почудилось, будто я вижу его воображаемые костыли. В тот момент, глядя, как талантливый актер-неудачник передразнивает меня, вызывая у прохожих улыбки, я впервые подумал, что жизнь моя рассыпается на куски и что Летисия в своем неведении не могла бы выбрать худшего момента, чтобы прийти в этот мир.
