– Вы не возражаете, если я буду называть вас… Фредом? – спросила она через некоторое время.

– Никоим образом… Джинджер.

За окном восточные танцовщицы продолжали свою хореографию, покачивая в ритме колес своими животами пшеницы, ячменя и ржи, только еще зеленых.

Она покраснела. Фред. Джинджер. Что он подумает? Она угадала его вопрос и опередила его:

– Что вы будете делать в Пенсильвании?

Он переменил позу с резким движением руки.

– В Чикаго для такого парня, как я, – что вы хотите, есть только три перспективы. Доки. Бумажная работа. Или воровская шайка. Ни одна из них мне не улыбалась. Дедушка Отто оставил мне небольшое наследство два года тому назад. Ну и… я решил потрудиться ради счастья моих грядущих дней.

Девушка молчала в ожидании конкретики, но ее не было. Он устремился в брешь.

– А вы сами? С таким большим багажом… Нью-Йорк, держу пари?

Она кивнула. Он рассмотрел красивый твидовый жакет, юбку клеш, изящные руки со скромно накрашенными ногтями, безупречные коротко остриженные волосы орехового цвета, лепестками лежавшие вокруг лба, и веснушки. Элегантная. И даже по последней моде. Восхитительная, но недостаточно богатая, чтобы позволить себе купе первого класса для столь долгого путешествия.

– Я понял. Вы работаете в рекламе. Секретарша? Машинистка? Редактор?

– О нет. Контора – это не мое.

Уходя от неизбежного продолжения, она живо сменила тему:

– Вы не ответили. Что вы будете делать в Пенсильвании?

Он снова переменил позу с тем же резким движением той же руки. Его взгляд устремился к небу, поверх восточных танцовщиц с колышущимися боками, таких завораживающих и весенних.

– Поклянитесь, что не будете смеяться.

– Не могу. Я слишком люблю смеяться.

– Ладно. – Он задумался. – Тем хуже. От вас мне это будет даже приятно. Это… из-за фотографии в «Лайф». Взгляните.

Он открыл разворот журнала, быстро извлеченного из внутреннего кармана пиджака. Постучал пальцем по фотографии.

– Скажите честно… вам не хочется быть там?

На фотографии были холмы, долина, маленькое озеро (или рукав реки?), яркая зелень под чистым небом. «Саскуэханс-Фоллз», гласила подпись. Джинджер вежливо кивнула.

Он достал еще одну бумагу, сложенную гармошкой, и сунул ей под нос. Синим было обведено объявление: продается ферма. Она подняла голову, взволнованная до глубины души его счастливой улыбкой, его сияющим взглядом.

– Я внес задаток восемьсот долларов. Эта ферма будет моей через десять лет. Двести яблонь. Я посажу еще столько же, земля там плодородная, только сажай. Я заказал пресс по каталогу и…

Значит, как и она – это все же заставило ее едва заметно улыбнуться, – он ехал на этом поезде за… мечтой!

– А вы? – снова спросил он, закончив рассказ – про яблоки, сидр, мед, кур, – который она слушала вполуха, слишком занятая наблюдением за его танцующими руками, подвижными губами с нежным изгибом, бровями, движущимися одновременно с носом, находя все это таким… таким…

– Я? О, мои планы совсем не похожи на ваши.

Девушка помедлила.

– Я пою, – призналась она наконец. – Беру уроки уже семь лет. Мой учитель дал мне адреса на Бродвее, там есть работа.

– Певица! – восхищенно выдохнул он. – Как я глуп. Мог бы догадаться. Ваши губы так мелодичны.

– Это ни при чем, – смеясь сказала она. – Главное – работать.

– И иметь талант.

– Упорство.

Он кивнул. Между ними воцарилось молчание, которое можно было бы назвать особым.

На вокзале в Эштонионе села молодая женщина с двумя малышами, дала тем по куску яблочного пирога и оранжаду. Она любезно предложила попутчикам остатки пирога. Те не чинясь согласились.

Прошел час; новая пассажирка поведала, что делает пересадку на Фернес-Узловой, чтобы ехать в Маллстилби, штат Коннектикут, куда ее муж отправился на разведку с планом открыть булочную. Он нашел работу на мукомольне, но чета рассчитывала через некоторое время поставить на ноги свое дело. Пока же она поработает переписчицей в университете.

Два малыша слушали мать молча, как будто она рассказывала им «Белоснежку».

Двое взрослых тоже слушали… но не слышали ни слова. Они инстинктивно повернулись друг к другу, ослепленные солнцем, бившим сквозь стекло.

Славное это было купе, где случай свел на короткое время между пунктами назначения столько юных мечтаний и желаний лучшего.

Когда молодая мама и ее дети сошли с поезда на Фернес-Узловой далеко за полдень, молчание между двумя одинокими пассажирами – Гуинивир Вихаукен-Хоукинс, иначе Джинджер, и Фридрихом-Гюнтером Фройденкерлештурмом, иначе Фредом, – стало еще более особенным.

– Маунт-Блимп! – крикнул проводник в коридоре.

Молодой человек вздрогнул, словно выйдя из оцепенения. Он встал, высокий, широкий, неловкий и вцепившийся в свою шляпу, очень красный, слегка ошалевший. Он открыл рот, закрыл его, дважды повернулся вокруг своей оси, отчего купе стало похоже на ящик комода. Вдруг он наклонился и очень быстро произнес фразу.

– Прошу прощения?

– Willst du mich heiraten?[6] – повторил он и нагнулся еще ниже. Она увидела, какого теплого каштанового цвета у него ресницы. Ей показалось, что в уголке глаза у него…

– Мне очень жаль, я не гово…

Дверь крякнула. Контролер как мог протиснул форму и фуражку. Молодой человек по-прежнему стоял, и купе окончательно приобрело размеры табакерки.

– Проклятая дверь, как ее ни подмазывай… Вы пересаживаетесь в Маунт-Блимп? – отметил контролер, заглянув в билет. – Это следующая.

Молодой человек из багрового стал белым как простыня.

– Когда прибываем?

– Через четыре-пять минут.

– Уже!

Бравый контролер Пенсильванской железной дороги получил в этот день доказательство, что два невинных слога могут вместить в себя все горе мира.

– Мой вам совет. Выходите как можно быстрее, экспресс из Питтсбурга стоит всего три минуты. Вы хорошо себя чувствуете? – осведомился он, возвращая молодому человеку билет, чтобы проверить билет пассажирки.

– Да… да, да.

Покончив с билетами, контролер вышел, оставив упрямую дверь полуоткрытой. Молодой человек утер пот с бледной щеки, уставившись на столик, словно хотел разглядеть на нем царапины.

– Вам помочь? – встревожилась девушка. – Вы выглядите… Состав начал тормозить. Он снова наклонился, поля его шляпы почти касались ее.

– Lassen Sie uns heiraten![7] – выдохнул он с таким же жаром, как если бы позвал: «На помощь!»

Его кулак ударил о ладонь. Он стоял, качаясь, на краю пропасти, которую видел он один.

– Leider verstehst Du mich nicht… und ich werde es Dir niemals auf English sagen können![8] – выпалил он единым духом.

– Но… – испуганно пролепетала она, – вы говорите по-немецки, я полагаю, а я не…

– Sag ja! Sag ja, es muss! – продолжал он с отчаянным лицом, не сводя с нее глаз. – Oder ich werde sterben…

– ?..

Он разом опустошил багажную сетку, подхватил свой чемодан, два ее тяжелых саквояжа и их одежду.

– Это значит… это значит: «Скажите да! Скажите да, так надо! Так надо, или я умру».

Он схватил ее за руку, поднял с сиденья и потащил за собой. Дверь услужливо отъехала, как хорошо смазанный конек на льду. Потрясенная, ошеломленная, Джинджер пролетела по коридору и скатилась на перрон, едва дыша.

На соседнем пути экспресс из Питтсбурга тихонько урчал с благодушием пумы.

– Вы!.. – воскликнула она, вконец растерявшись, прижав одной рукой волосы, как будто ореховые лепестки могли улететь.

– Сумасшедший? – рявкнул он со смехом, который мог напугать. – Нет ни малейших сомнений! Осталось две минуты… Этого мало, чтобы сделать выбор, согласен.

– Черт побери! Пустите, я хочу вернуться в…

– Во всяком случае, лично мне требуется больше времени, чтобы выбрать между малиновым и лимонным мороженым у тети Уинифрид, – сказал он очень серьезно.