24 февраля – 2 марта. – Мы пробыли здесь достаточно долго и успели кое-что узнать о здешних местах и жителях. Сначала о местах: там, где сейчас стоит хозяйский дом, был когда-то знаменитый монастырь. Колокольня еще сохранилась, а большая зала, служившая монахам трапезной, сейчас отведена под амбар. Сам дом, очевидно, – тоже достроенные руины. Все комнаты в нем на разном уровне. Дети то и дело спотыкаются в коридорах, поскольку везде ступеньки то вверх, то вниз, и именно там, где особенно темно. Что до лестниц, то, по-моему, у каждой спальни есть своя. Я постоянно теряюсь в этом доме, а хозяин смеется: мол, для меня во всем доме, сверху донизу, надо на каждом углу повесить указатели. Внизу, кроме обычных хозяйственных помещений, у нас парадная гостиная – темная, душная, дорого обставленная безлюдная комната, в которую никто никогда не заходит, – а также кухня и нечто вроде залы с камином, огромным, как в гостиной в городском доме, где мы жили. Здесь мы проводим весь день и собираемся за столом, здесь дети могут резвиться до упаду, сюда то и дело забредают собаки, если им случается сорваться с привязи, здесь рассчитываются с работниками, принимают гостей, коптят бекон, пробуют сыр, курят трубки и дремлют каждый вечер мужчины из хозяйского семейства. Мир не знал такого уютного, приветливого обиталища, как эта зала; у меня уже возникло ощущение, будто здесь прошла половина моей жизни.
Если выйти из дома и оглядеться, видно, что за цветником, лужайкой, задними дворами, голубятнями и огородами нас окружает целая сеть ровных пастбищ, и каждое отделено опрятной живой изгородью с крепкими воротами. За полями в голубые дали плавной чередой уходят холмы, сливаясь с мягким сиянием неба. Из окна нашей спальни видно то место, где они заканчиваются и резко переходят в низину, и за зеленой болотистой равниной просматривается далекая полоса моря – иногда эта полоса синяя, иногда серая, иногда, на закате, словно пожар, а иногда, в пасмурные дни, – будто яркий серебристый свет.
Жители усадьбы обладают одной редкой и прекрасной чертой: с ними сразу можно подружиться. Вот только что мы были совсем незнакомы – и уже на дружеской ноге и искренне улыбаемся друг другу при каждой встрече, причем произошло это вмиг, безо всяких стадий сближения, требуемых формальным этикетом. Они приняли нас по прибытии словно давних друзей, вернувшихся из длительного путешествия. Мы не провели в зале и десяти минут, а Уильяму уже поставили в самый уютный уголок самое удобное кресло; дети сидели на подоконнике и уплетали хлеб с вареньем; а я гладила кошку, которая улеглась мне на колени, и рассказывала хозяйке усадьбы, как Эмили болела корью.
В семье семь человек, не считая, разумеется, работников, постоянно живущих при доме. Во-первых, хозяин и хозяйка: он – высокий, плечистый, голосистый и деятельный старик, а она – самая приветливая, самая пухленькая и самая веселая женщина шестидесяти лет, какую я только видела. У них трое сыновей и две дочери. Двое старших сыновей работают в усадьбе, третий – моряк, но по счастливой случайности именно сейчас прибыл в усадьбу в отпуск. Дочери – воплощенное здоровье и свежесть. Могу пожаловаться только на одно: они уже принялись баловать детей.
До чего же счастливо жилось бы мне в этом спокойном месте, среди этих искренних, простых людей, если бы не печальное зрелище недуга Уильяма и изнурительная неопределенность – ведь мы не знаем, где взять средства к дальнейшему существованию. И до чего же тяжко нам с мужем после целого дня, проведенного так приятно благодаря добрым словам и дружеским услугам, терзаться мыслью, которая особенно настойчиво преследует нас по ночам: будут ли у нас через месяц деньги, чтобы остаться в новом доме?
3-е. – Зарядил дождь; дети не слушаются; Уильям в грусти и унынии. То ли его настроение передалось мне, то ли мелкие неприятности с детьми утомили меня сильнее обычного, – так или иначе, на сердце у меня еще ни разу не было настолько тяжело с тех пор, как муж надел зеленые очки. Меня одолели безнадежность и безразличие – но к чему писать об этом? Лучше попытаться забыть. Когда сегодня все идет хуже некуда, всегда можно уповать на завтра.
4-е. – Завтра оправдало все мои надежды. На улице снова солнце, и оно отражается в моем сердце донельзя верно и ясно – на большее я не могла бы и надеяться. О, этот месяц, один жалкий месяц передышки! Что мы будем делать, когда он подойдет к концу?
5-е. – Краткую запись за вчерашний день я сделала перед чаем и не подозревая, какие события суждено нам пережить вечером, а между тем они, безусловно, достойны запечатления, поскольку непременно приведут к великолепным результатам. Знаю, я склонна относиться ко всему излишне сангвинически, и тем не менее я твердо убеждена, что открыла новый выход из нашего нынешнего затруднительного положения – способ найти достаточно денег на уютную жизнь в усадьбе для всех нас, пока к глазам Уильяма не вернется здоровье.
И этот новый план, призванный избавить нас ото всех неопределенностей на ближайшие полгода, я придумала сама! Я даже подросла в своих глазах на несколько дюймов. Если только доктор, который приедет завтра, согласится с моей картиной происходящего, уговорить Уильяма будет нетрудно, я уверена, а потом пусть говорят что хотят – я за все отвечаю.
Вот как зародилась у меня в голове эта новая мысль.
Мы закончили пить чай. Уильям, который был бодрее обычного, беседовал с молодым моряком, которого здесь в шутку прозвали Дик-Непогода – очень неприятная кличка. Хозяин с двумя старшими сыновьями, по своему обыкновению, устроились на дубовых скамьях вздремнуть. Хозяйка дома вязала, а две ее дочери убирали со стола; я штопала детские носки. С какой стороны ни взгляни, положение вещей не слишком располагало к озарениям, и все же, несмотря ни на что, озарение посетило меня именно тогда. Молодой моряк обсуждал с моим мужем различные темы, связанные с жизнью на корабле, и начал описывать свой гамак – рассказал, как именно он подвешен и почему забраться в него можно лишь «кормой вперед» (ума не приложу, что это значит), и упомянул, что в качку там спится словно в колыбели, а иногда, в бурные ночи, гамак до того раскачивается, что с силой бьется о борт, и тогда лежащий в нем моряк просыпается с чувством, будто его огрели по голове на диво крепким кулаком. Слушая все это, я отважилась предположить, что для него, должно быть, большое облегчение выспаться на берегу в хорошей, неподвижной, надежной кровати под балдахином. Однако, к моему изумлению, на это моряк только посмеялся, – оказывается, без гамака сон у него не тот, а без ударов головой о борт он даже скучает; в заключение моряк самым презабавным образом описал неприятные ощущения, которые возникают у него, когда он спит в кровати под балдахином. Удивительная природа возражений молодого моряка против манеры спать на суше напомнила моему мужу (и, разумеется, мне самой) ужасную историю одной кровати во французском игорном доме, которую Уильяму рассказал как-то раз джентльмен, портрет которого он писал.
– Вы смеетесь надо мной, – сказал честный Дик-Непогода, заметив, что Уильям с улыбкой повернулся ко мне.
– Нет, ничуть, – ответил мой муж. – И уж мне-то ваши возражения против кроватей с балдахином определенно не кажутся смешными. Я когда-то знал одного джентльмена, Дик, которому довелось испытать на практике все то, о чем вы говорите.
– Извините, сэр, – сказал Дик, немного помолчав, и на лице его читалось крайнее изумление и любопытство. – Не могли бы вы объяснить простым языком, чтобы вас сумел понять даже простой парень вроде меня, что это была за практика такая?
– Конечно! – рассмеялся мой муж. – Я имел в виду, что когда-то знавал одного джентльмена, который видел и ощущал все то, чего вы в шутку опасаетесь, когда спите на кровати под балдахином. Понимаете?
Дик-Непогода прекрасно все понял и с жаром попросил рассказать ему о приключениях этого джентльмена. Хозяйка дома, слушавшая наш разговор, поддержала просьбу сына, девушки с выжидательным видом сели за чайный стол, убранный только наполовину, и даже сам хозяин и его сонные сыновья лениво приподнялись на скамьях; тогда муж понял, что уклониться от рассказа уже нельзя, и без проволочек приступил к делу.
