Мэйбл привила старшему сыну любовь к рисованию. В своем первом альбоме он изображал морских звезд и водоросли. Из очередной поездки на морской курорт в Уитби в 1910 году он привез исполненные экспрессии зарисовки деревьев, зданий и пейзажей. В художественных опытах Толкина было больше эстетики и эмоциональности, нежели академизма. Его фигуры и портреты в лучшем случае комичны или стилизованы, в худшем – примитивны; о своих талантах художника он всегда был весьма скромного мнения. Лучше всего ему удавались узоры и орнаменты, примером тому его знаменитые декоративно-условные, графичные обложки к «Хоббиту» и к «Властелину Колец».

Также Толкин через Мэйбл унаследовал от своего деда, Джона Саффилда, способности к каллиграфии – его предки были граверами и изготовителями печатных форм. У самой Мэйбл почерк был весьма вычурный: заглавные буквы и подстрочные элементы украшались завитушками и росчерками, наклонные поперечины выразительно устремлялись вверх. В официальной переписке Толкин использовал почерк, основанный на средневековом «базовом письме», но в юности он, по-видимому, варьировал стили письма для каждого из своих друзей, а позже, в наспех набросанных черновиках, его каракули больше всего походили на электрокардиограмму пациента в реанимации.

Читать Толкин научился к четырем годам и жадно поглощал популярные на тот момент детские книги: это были сказки Ганса Христиана Андерсена, его раздражавшие, «Пестрый дудочник» Роберта Браунинга, рассказы об индейцах, «Принцесса и гоблин» Джорджа Макдональда или «Книги сказок» Эндрю Лэнга, будившие жажду приключений. Особенно его завораживали истории о драконах.

Но волшебные сказки не давали ключа к его мальчишеским предпочтениям. «Я воспитывался на античных авторах и впервые открыл для себя ощущение наслаждения литературой в поэмах Гомера», – писал Толкин впоследствии. К тому времени как ему исполнилось одиннадцать, один из священников Оратория сказал Мэйбл, что ее сын «слишком уж начитан, прочел все, что подходит для мальчика, которому нет еще и пятнадцати, – так что из классических вещей ему и порекомендовать нечего»[10]. Благодаря изучению античных авторов и, в частности, благодаря школьным упражнениям по переводу английских стихов на латынь или греческий, в Толкине пробудилась любовь к поэзии. В раннем детстве он обычно пропускал в книгах стихотворные вставки. Р. У. Рейнолдс, его учитель из школы короля Эдуарда, пытался зажечь в Толкине интерес к общепризнанным колоссам английской литературы, таким как Мильтон и Китс, – но по большей части напрасно. Зато Толкин пылко восхищался католическим поэтом-мистиком Фрэнсисом Томпсоном – его мастерским владением словом и метрикой, его богатой образностью и визионерской верой, пронизывающей его произведения. Томпсон умер рано, в 1907 году, после смерти пользовался огромной популярностью и, по всей видимости, повлиял на содержание одной из первых стихотворных попыток Толкина, «Солнечный лес», написанной в возрасте восемнадцати лет. Как и в длинном цикле Томпсона «Сестринские песни», в этом стихотворении речь шла о лесном видении фэйри:

Уильяму Моррису, использовавшему стихи в своих псевдосредневековых романах, также было суждено оставить свой след в ранней поэзии Толкина.

Моррис сыграл важную роль еще и потому, что сам учился в оксфордском Эксетер-колледже и вместе с сокурсником Эдвардом Берн-Джонсом (тоже выпускником школы короля Эдуарда) впервые там услышал о Прерафаэлитском движении – и вдохновился его идеями. Толкин однажды сравнил ЧКБО с прерафаэлитами, возможно потому, что Братство стремилось возродить средневековые ценности в искусстве. Кристофер Уайзмен, что характерно, с таким сравнением не согласился, заявив, что оно весьма далеко от истины.

Все попытки Мэйбл научить старшего сына играть на пианино потерпели неудачу. Как писал в своей биографии Толкина Хамфри Карпентер, «казалось, слова заменяют ему музыку и он получает удовольствие, слушая их, читая их и повторяя их вслух, почти не обращая внимания на смысл». Толкин демонстрировал необыкновенные лингвистические способности; в частности, тонко чувствовал фонетику различных языков. Мать начала учить его французскому и латыни еще до того, как Толкин пошел в школу, но ни тот, ни другой язык ему особо не понравились. Однако в восьмилетнем возрасте мальчик впервые встретился с валлийским – благодаря экзотичным названиям на железнодорожных вагонах с углем. Его притягивал необычный привкус и дух имен, которые встречались порою в истории и в мифологии. Позже Толкин писал: «Греческий с его внешним лоском и текучестью, что лишь подчеркивалась жесткостью, меня завораживал… и я попытался изобрести язык, который бы воплощал специфическую “греческость” греческого». Это было еще до того, как в возрасте десяти лет он начал учить греческий как таковой; к тому времени он уже читал и Джеффри Чосера. Год спустя он разжился «Этимологическим словарем» Чемберса, что позволило ему впервые познакомиться с принципом «передвижения звуков», лежащего в основе эволюции языков.

Так для Толкина открылся новый мир. Большинство людей никогда не задумываются над историей языка, на котором разговаривают, точно так же как не размышляют и над геологией почвы, на которой стоят; но Толкин, читая Чосера на среднеанглийском, уже осмысливал бросающиеся в глаза свидетельства. Еще древние римляне подметили, что некоторые слова в латыни и в греческом звучали похоже – по-видимому, они были сродни друг другу. На протяжении веков то и дело случайно обнаруживалось сходство все в новых языках; делались смелые утверждения о том, что все языки восходят к некоему изначальному общему предку. Но в девятнадцатом веке к вопросу наконец-то подошли со всей научной строгостью, и возникла новая дисциплина: сравнительная филология. Ее основное открытие состояло в том, что языки меняются не как попало, а упорядоченно. Филологи смогли вывести фонологические «законы», по которым отдельные звуки изменялись на разных стадиях истории языка. Словарь Чемберса познакомил Толкина с самым известным из этих законов – с законом Гримма, посредством которого Якоб Гримм примерно за век до того кодифицировал совокупность регулярных изменений, порождающих (например) слова pater [отец] в санскрите, греческом и латыни, но father в английском и vatar в древневерхненемецком, все – восходящие к одному и тому же незафиксированному «корню». Эти языки (хотя и не все языки мира) очевидным образом родственны друг другу – что устанавливалось посредством научного анализа; далее, сопоставляя их, возможно было реконструировать элементы их праязыка, а именно индоевропейского – языка доисторических времен, от которого не осталось никаких письменных источников. От всего этого у мальчика-подростка голова шла кругом; но все это предопределило его дальнейшую жизнь.

К тому времени как Толкин познакомился с законом Гримма, он уже придумывал собственные языки. Отчасти забавы ради и ради розыгрышей – для создания секретных кодов; отчасти просто ради эстетического удовольствия. За невбошем, представляющим собою мешанину из искаженных латинских и греческих слов (изначальная задумка на самом деле принадлежала его двоюродной сестре), в 1907 году последовал гораздо более проработанный наффарин, на который заметно повлияла фонетика испанского языка (а также и отец Фрэнсис, по происхождению наполовину валлиец, наполовину англо-испанец). Последние четыре года в школе короля Эдуарда Толкин учился в старшем, или первом, классе под руководством директора, Роберта Кэри Гилсона, который побуждал его заняться историей латыни и греческого. Но очень скоро своенравные предпочтения увели мальчика за пределы классического мира. Прежний классный наставник Джордж Бруэртон одолжил Толкину учебник древнеанглийского для начинающих, и тот изучал его в свободное время. В школе Толкин добился превосходных успехов в немецком, получил первую награду по этому предмету в июле 1910 года, однако еще раньше, к 1908 году, он открыл для себя «Учебник готского языка» Джозефа Райта, и этот давно мертвый язык с рубежей письменной истории взял его филологическое сердце «штурмом».