Каждый раз, когда Маша красила забор или стену дома с сестрами и тетей Ниной, ее вдруг охватывало стыдное, буйное веселье, заставляющее краснеть и подолгу застывать с кистью в руке. Была во всем этом какая-то жаркая, душная, пряная тайна. Сестры часто жаловались ей, как их дразнят в школе; Машу же странным образом это не обижало, она не чувствовала стыда за тети-Нинино поведение, стыдилась необузданного преступного любопытства.

Один раз на улице к Маше подошел хромоногий сосед Степан и протянул пряник. «Ну что, курносая, когда опять забор красить с мамкой пойдете? Меня позови, мамка у вас затейница. Да и ты тоже ничего, одна порода». От него пахнуло смесью табака, водки, навоза, грязных носков и чего-то ядреного, мускусного. Маша посмотрела на его низкий выпуклый лоб с прилипшими прядями, небритые щеки, мясистый нос, полные потрескавшиеся губы с заедами в уголках, шею с выступающим кадыком в вороте замызганной рубахи, шальные черные глаза. Какое-то удушливое, срамное беспокойство толкнуло ее в спину, и она, алая как ее закручивающийся на концах пионерский галстук, потупилась и выронила из рук пряник. Степан осклабился, прищелкнул языком и отошел. С тех пор они то и дело встречались около пивного ларька, мимо которого Маша ходила в школу. Степан широко улыбался, бесстыдно обнажая желтые с черным зубы, плоско шутил и угощал ее конфетами или пирожками, купленными на углу. Один раз он позвал ее в кино, давали «Большой вальс». В темноте зала Степан стал щупать Машино колено, и от этого она отяжелела и налилась чем-то вязким, тягучим и терпким. В его части дома, в комнатушке на втором этаже было холодно и неряшливо, стояла большая незаправленная кровать со смятыми серыми простынями, древний платяной шкаф без ручек, скрипучий стул и граммофон с золоченым рожком на столе, затянутом бордовой тканью. Маша знала, что на таком раньше играли в карты и назывался он ломберным. Туз бьет короля. Маша села на стул и плотно сдвинула колени. Король бьет даму. Степан подошел и положил руки ей на плечи. Дама бьет валета. Маша дрогнула вспыхнувшими плечами и, подавшись назад, подставила под жадные руки Степана еще не до конца оформившуюся грудь в сшитом ею из старой детской майки подобии бюстгальтера. Валет бьет кого найдет, от десятки до шестерки, вверх-вниз.

Чистюньлаг был на хорошем счету у заключенных, хотя когда-то о нем боялись даже думать. В 1938 году одного финна обвинили в подготовке подрыва на железнодорожном пути Барнаул – Новосибирск. На допросе он не мог показать, в какой стороне Новосибирск, потому что привезли его этапом из Ленинграда и в Сибири он никогда раньше не был, но это ему не помогло, расстреляли. И только когда в 1946 году Чистюньлаг стал инвалидно-оздоровительным, жизнь заключенных заметно улучшилась. Со всей системы ГУЛАГа сюда направлялись люди, чтобы поправить здоровье. Если по прибытии на станцию Топчиха заключенный не мог самостоятельно выйти из вагона, его на подводах увозили в лагерь и там кормили, сначала по чуть-чуть, а потом усиленно, и только спустя два месяца отправляли на работу. В лагере имелось свое хозяйство. Если забивали скот, то обрезки можно было подбирать и самим готовить на костре. Еще – и это считалось невиданной роскошью – можно было брать еду из чанов для свиней.

Маша выпрыгнула из грузовика, огляделась и весело пробежалась вдоль забора, радуясь скрипучему снегу и яркому зимнему солнцу. Водитель протянул документы часовому, тот посмотрел бумаги и попросил открыть кузов. Пошарив между тюками и развязав один из них, он слез с грузовика и открыл шлагбаум. Маша, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, влезла в кабину, и грузовик въехал на территорию лагеря. Слева располагалось двухэтажное здание комендатуры, выкрашенное в ярко-голубой цвет. Справа был длинный барак грязно-белого цвета с кухней, баней, прачечной и складом. За ним – больница, а дальше за небольшим ограждением стояли в два ряда несколько десятков длинных унылых построек казарменного типа для проживания заключенных. Откуда-то сбоку вывернули несколько доходяг, одетых в телогрейки с чужого плеча и шапки-ушанки, позади них шел конвойный с автоматом. Лагерники, хоть и были очень худыми, шли бодро. Когда они приблизились, Маша отметила про себя, что есть в них что-то нездешнее. Грузовик подогнали близко к складу, тюки с валенками разгружали цепочкой. Один заключенный залез в кузов, другой встал внизу, третий в дверях, четвертый под окрики конвойного распределял тюки вдоль складской стены. «Будьте любезны, посторонитесь, пожалуйста!» – сказал тот, что был в кузове. Маша удивленно посмотрела на него и как будто бы на секунду перестала видеть. Степан не был злым человеком. Денег не считал, почти не бил, в порыве нежности даже мог сказать: «Смотри-ка, как налилась на моих харчах!» После этого он с чувством хватал Машу пониже спины, вдавливая руку внутрь, и довольно, сыто усмехался на ее слабый, смущенный протест. Лагерник грустно посмотрел на нее, и Маше показалось, что он улыбнулся, но не губами, а одними глазами. Дышать стало трудно, лицо горело, как от мелких снежных игл, перед глазами серебрились искрящиеся белые шарики, которые напоминали крупинки сахара, и от этого вдруг сделалось тепло. «Гражданочка, вам где расписаться за валенки?» – деловито спросил конвойный. Маша вздрогнула, невольно повела углом рта, вытащила из рукава бумаги и не глядя протянула. Точно, это же парень из «Большого вальса», только без усиков. Какая же у него жена, наверное, счастливая… «Спускайся давай, обратно пошли!» – скомандовал конвойный, запирая дверь склада на ключ. Лагерник неуклюже спрыгнул на снег, остановился и внимательно посмотрел на нее. А глаза какие синие-синие, и кожа, как снег, белая… «Меня зовут Мария», – сказала она и протянула узкую ладошку, но вдруг испугавшись чего-то, быстро убрала. Он завел свою руку ей за спину, едва коснувшись талии, бережно взял в жесткую горячую пятерню ее неуверенные пальцы, медленно потянул на себя и слегка пожал. Потом, как бы раздумывая над чем-то, его рука, зажав ее, медленно пошла вверх. Еще чуть-чуть, и он бы коснулся губами… «Эй, Семенов, ну-ка на два шага назад!» – грубо окрикнул его конвойный и поднял автомат. Лагерник быстро выпустил ее руку и, получив удар прикладом, пошел прямо по недочищенным сугробам, высоко поднимая тощие ноги в черных валенках с широкими голенищами. Но потом вдруг резко обернулся и хрипло прокричал: «Вы приедете еще к нам? Меня Сергеем зовут».

Он перечитал письмо четыре раза, стоя под фонарем у лагерного забора, и только тогда заметил, что в некоторых местах синие чернила немного расплылись. Своих учеников он за такие кляксы ругал… Он спрятал письмо в рукав, вдохнул раскрытым ртом и скривился – ныла кровоточащая десна, сейчас бы капусты, да побольше, а то и так половины зубов уже нет, хорошо хоть дальние остались, есть чем хвою жевать… «Но это ничего, ничего… Надо же, написала… Только какой из меня Онегин?..» И он еще долго стоял, не двигаясь, пока не онемели от холода пальцы и не стали белеть красные от мороза впалые щеки. А огромные белые хлопья все падали и падали на стоящего под фонарем тощего сутулого человека с худым изумленным лицом и счастливыми глазами.

«Карта, Машунь, она как мужик, руку любит. Но если мужику мягкую, нежную да игривую подавай, то карте чуткая, внимательная, но с напором рука нужна. Знаешь, как раньше играли?.. За столы специальные сядут, тканью обтянутые, чтобы не скользило, сигарами обложатся, коньяком обставятся, колод штук пять и на всю ночь: и в винт, и в горку, и в штосс, и в фараона, в стуколку, в мушку, в тамбовский бостон, не то что мы с тобой, в дурака… Ну и не вхолостую в основном, а на деньги…» Тетя Нина наливала себе водки и задумчиво тасовала потрепанные карты. «Ты главное помни: туз бьет короля, король бьет даму, дама бьет валета, валет бьет кого найдет, от десятки до шестерки, вверх-вниз». Тетя Нина вкусно затягивалась, подмигивала Маше и с чувством раздавала, предварительно плюнув на пальцы. «Но козырь, Машунь, он в любой спор ясность вносит. И еще: сначала не бойся брать, рассосется, а к концу отплевывайся что есть сил и рискуй, карта рисковых любит».