Это начало, как бы вторгающееся в другие, их разделявшее, но их же и связующее, я назвал демоническим, по примеру древних и тех, кто обнаружил нечто сходное с ним. Я тщился спастись от этого страшилища и, по своему обыкновению, укрывался за каким-нибудь поэтическим образом" (Гете 1976: 650).

7

всего в общих деформациях, в общей поверхности, даже если эта поверхность носит условный характер2.

Двойник, однако, не обязательно принимает форму демона. Чаще всего он является неким отпечатком, импринтом в самом пространстве, окружающем тело. В этом смысле он является буквально негативным отпечатком, а не позитивной, телесной копией. На первый взгляд, такое представление о пространстве как о своего рода массе, несущей в себе отпечатки тела, кажется экстравагантным (хотя Леонардо даже говорит об отпечатках, сохраняющихся в воде). В действительности дело обстоит гораздо проще, чем может показаться из моего путаного объяснения.

Тело формирует свое пространство, которое для внятности я буду называть "местом". Оно вписывается в "место" и формирует его собой. В книге возникает множество таких "мест" -- это гнездо, которое лепит своим телом птица, это маска, снимаемая с лица человека, это лабиринт, в котором фиксируются движения идущего в нем, это ткани, вибрирующие в такт движениям танцовщицы, это сад, миметически воспроизводящий образы памяти.

Спорное и влиятельное определение "места" принадлежит Аристотелю. Аристотель по существу предвосхищает размышления Леонардо:

"Когда мы говорим, что [предмет] находится во Вселенной как в [некотором] месте, то это поэтому, что он находится в воздухе, воздух же во Вселенной, да и в воздухе он [находится] не во всем, но мы говорим, что он в воздухе, имея в виду крайнюю, окружающую его [поверхность]" (Аристотель 1981: 130; 4, 4, 211, 24--27). Рассуждая таким образом, Аристотель одно за другим отвергает определения места как формы, материи и протяженности между краями некого объемлющего тела. В конце концов он приходит к заключению, что место -- это "граница объемлющего тела, поскольку оно соприкасается с объемлемым" (Аристотель 1981: 132; 4, 4, 212а, 6). Иными словами, место-это поверхность. Это поверхность самого тела, в той мере в какой она является и поверхностью "тела", объемлющего это тело.

Аристотель сравнивает место с неподвижным сосудом. Пиама Гайденко называет аристотелевское место "абсолютной системой координат, по отношению к которой только и можно вести речь о движении любого тела" (Гайденко 1980: 322). Если бы места не существовало, движение было бы невозможно отличить от покоя. Ме

___________

2 По мнению Роберта Бартона, именно демоны являются теми силами, которые вызывают в телах метаморфозы: "... они вызывают настоящие метаморфозы, подобно тому как Навуходоносор был воистину превращен в зверя, жена Лота в соляной столб, спутники Улисса чарами Цирцеи превращены в свиней и собак..." (Бартон 1977: 183).

8

сто у Аристотеля -- это неподвижная граница, объемлющая тела. В этом смысле она может совпадать с поверхностью заключенного в ней тела, а может и не совпадать. В пределе место можно мыслить как границу, существующую независимо от тела.

Сложности возникают именно тогда, когда место начинает служить своей главной цели -- делать возможным движение. Комментатор Аристотеля Филопон (VI столетие), критикуя аристотелевское понимание места, указывал на невозможность его сведения к неподвижной двумерной поверхности, а не к трехмерному объему:

"...Если место должно быть неподвижным, а поверхность, будучи границей тела, движется вместе с телом, то поверхность не может быть местом" (Филопон 1991: 24). Аристотель дает следующее пояснение:

"Подобно тому как сосуд есть переносимое место, так и место есть непередвигающийся сосуд. Поэтому, когда что-нибудь движется и переменяется внутри движущегося, например лодка в реке, оно относится к нему скорее как к сосуду, чем как к объемлющему месту. Но место предпочтительно должно быть неподвижным, поэтому место -- это скорее река, так как в целом она неподвижна" (Аристотель 1981:132; 4,4,212а, 15--19).

Лодка, по мнению Аристотеля, может двигаться лишь в той мере, в какой мы в состоянии определить для нее неподвижное место, некий невидимый пространственный импринт, охватывающий ее хотя бы умозрительной пленкой неподвижной поверхности. Пытаясь найти место для лодки, Аристотель говорит о "всей реке", не уточняя, впрочем, что имеется в виду -- вода ли, вода ли с берегами, берега. Не очень ясно и то, каким образом "вся река" может быть поверхностной границей лодки. Ясно, однако, одно -- лодка плывет по реке потому, что река создает для нее неподвижного двойника-место.

Деформация реализует себя именно относительно места. Но и само понятие места предполагает некую изначальную деформацию. Хайдеггер связал понятие места с понятием пристанища, в котором пребывает человек, в котором он обретает бытие. В качестве примера пристанища он приводит, однако, такое архитектурное сооружение, которое традиционно пристанищем не считается: мост.

"Он не просто соединяет берега, которые уже находятся здесь. Берега возникают в качестве берегов только тогда, когда мост пересекает поток. Одна сторона противопоставляется другой с помощью моста. Берега уже больше не тянутся вдоль потока как безразличные ограничительные полосы сухой земли. Вместе с берегами мост притягивает к реке просторы ландшафта, лежащего за ними. Он приводит поток, и берег, и землю в соседство друг с другом. Мост собирает землю вокруг потока в

9

ландшафт. Даже там, где мост покрывает поток, он поднимает его к небу, вбирая его на мгновение под сводчатый пролет и затем вновь выпуская его на свободу" (Хайдеггер 1971: 152).

Это собирание пространств в целое, по мнению Хайдеггера, -- свойство вещи. Вещь воплощает в себе некую собирательную природу, собирательную энергию3. Она и создает место. Собирание пространства вводит в него границы. Границы придают пространству бытие4. "Соответственно, пространства получают свое бытие от мест, а не от "пространства"" (Хайдеггер 1962: 154). Мост придает конкретность пространству, которое вокруг него "собирается". Он придает этому пространству лицо, или, выражаясь иначе, телесность. Эта телесность особого толка. Она выражается в индивидуализации пространства через место, она вписывает в пространство высоту и ширину, интервалы, она делает его обитаемым для человека. Но эта индивидуализация пространства в месте как раз и похожа на импринт, на отпечаток вещи в пространстве, на отпечаток, по-своему его деформирующий. Место становится слепком с человека, его маской, границей, в которой сам он обретает бытие, движется и меняется.

Человеческое тело также -- вещь. Оно также деформирует пространство вокруг себя, придавая ему индивидуальность места. Человеческое тело нуждается в локализации, в месте, в котором оно может себя разместить и найти пристанище, в котором оно может пребывать. Как заметил Эдвард Кейси,

"тело как таковое является посредником между моим сознанием места и самим местом, передвигая меня между местами и вводя меня в интимные щели каждого данного места" (Кейси 1993: 128).

Движение тела не только обживает место, вводит в него тело, но и создает место, подобно тому как "движение" моста собирает ландшафт. По-видимому, лабиринтные структуры древнегреческих храмов именно и следует понимать как способ интеграции тела человека в место. Убедительными кажутся выводы Винсента Скалли, утверждавшего, что ритуальный лабиринтный проход через Кносский дворец и окружающие его пути есть одновременно и движение через ландшафт, прямо ассоциируемый с телом богини. Лабиринтный ход -- это превращение местности в ландшафт, в котором двурогая гора Jouctas играет роль двурогой богини, ассоциируемой и с бы

____________

3 Хайдеггер первоначально развивает свое понимание "места" как окружения, насыщенного вещами и создающего близость, в "Бытии и времени", в гл. 22. -- Хайдеггер 1962 135--136