– Не хочу, спасибо. Попозже. Я к себе, – я нырнула за занавеску.

Моя комната оказалась довольно чистой и уютной. Светлые обои в тонкую полоску. Односпальная кровать под пушистым оранжевым пледом, придвинутая к стене. На тумбочке фотография в серебристой рамке. Я на коленях у какого-то масляно-скалящегося хмыря. Его рука по-хозяйски обхватывала мою талию. Да и я не сказать, что была против этого, тоже улыбалась. В тумбочке оказались китайская плойка, коробка из-под обуви, набитая косметикой и небольшой фотоальбом.

Я улеглась на кровать и принялась медленно его листать. На первой фотографии рыжая девочка лет двух с веснушчатым носом и жиденькими косичками сидит на стуле и держит на руках кота. Судя по его испуганно выпученным глазам, кот удовольствия от фотосессии не получил. Та же девочка с куклой, девочка с тётей Валей, девочка с белобрысым бандитского вида пацаном. Череда школьных фотографий с обезьянками, игуанами, с многочисленными подружками. На более поздних снимках видно, что эта девочка, без сомнения, я. На фото с выпускного я в коротеньком серебристом платье, с перекосившейся красной ленточкой обнимаюсь с не более трезвыми одноклассниками. Фривольные позы, нецензурные жесты, пьяные лица. Потом шла череда фотографий с застолий, чередующихся со снимками в барах и клубах. На некоторых меня зажимали парни премерзкой наружности и знакомый хмырь. Если судить объективно, хмырь не самое худшее из всего здесь увиденного. Можно сказать, лучший экземпляр, но мне он совершенно не симпатичен.

И всё. Ни воспоминаний, ни эмоций. Хотя нет. Отвращение. Вот что я испытала. Я скрючилась на кровати, подтянув колени к подбородку. Замёрзшие руки засунула поглубже в широкие рукава дублёнки. В соседней комнате приглушённо говорили обо мне. Заслышав семенящие шажки, я закрыла глаза. Кто-то, наверное, «как бы мама», накрыл меня тулупом.

Я проснулась от слишком яркого лунного света, беспрепятственно проникающего сквозь лёгкий тюль на окне. В комнате жарко, душно до дурноты. Во рту пересохло, хотелось пить. В соседней комнате громогласно храпела тётя Валя. Я откинула одеяло и выскользнула на кухню, стараясь не скрипеть ни половицами, ни дверью. Лампу зажигать не стала, от луны и снега и так светло. Сняв крышку с ведра, зачерпнула воды. Глотала жадно, хотя она была ледяной.

С улицы донёсся звук, похожий на тонкое мяуканье. Или детский плач? Дверь заперта на крючок, сделанный из согнутого большого гвоздя. Я отворила дверь и высунула голову. Лицо обдало морозным воздухом. Плач, а теперь я была уверена, что это именно он, раздался отчётливей.

Я сбежала с крыльца и запоздало поняла, что забыла обуться. Снег обжигал холодом ступни. Мороз проникал под тонкую ткань ночной сорочки. Я обхватила плечи в тщетной попытке согреться и сделала несколько шагов вперёд на звук.

От стены покосившегося сарая отделилась крошечная фигурка. Я вздрогнула от неожиданности, но присмотревшись, поняла, что это ребёнок в осенней курточке и шапочке с помпоном. Он плакал и тёр глаза кулачками. Хотя откуда взяться ребёнку в чужом дворе в столь поздний час? Не к месту вспомнились фильмы про демонических детей. Вот сейчас он уберёт кулачки от лица и, взглянув на меня красными светящимися глазами, захохочет, а я умру тут же, на месте, от страха. Дрожь усилилась. Поборов порыв заскочить в дом, я шагнула навстречу мальчику и срывающимся голосом позвала его:

– Малыш, иди сюда, не бойся.

Да, не бойся. Я сама тебя боюсь.

Он перестал всхлипывать и отвёл руки от лица. В этот миг тучи чёрной пеленой закрыли луну, и фигурка ребёнка растворилась во мраке.

– Мама! Мамочка! Не бросай меня, – я слышала только его испуганный голос.

Я бросилась вперёд, но наткнулась на стену неизвестно откуда взявшегося тумана. Туман осязаемый, плотный, окутывал меня, забивался в нос, рот, душил. Я задыхалась, отплёвывалась, пытаясь вдохнуть хоть немного воздуха.

Внезапно вспыхнул свет. Надо мной склонилась тётя Валя:

– Господи! Надо было тебя раскрыть. Думала, ты сама догадаешься, – она подхватила тулуп и унесла его, а я продолжала сплёвывать ворсинки овечьей шерсти, попавшие в рот.

Несколько минут я полежала, не двигаясь, осознавая, что мне только что приснился кошмар, а потом медленно поднялась с кровати, сняла дублёнку и спортивный костюм, оставшись в нижнем белье.

– Ночнушку в шкафу возьми, – заглянула ко мне из-за занавески тётя Валя.

Я, вздрогнув, прикрылась олимпийкой. Хорошо, что не Вася.

Вещи на полках в шкафу были разложены аккуратными стопками. Я достала сиреневую атласную сорочку, но она оказалась слишком короткой, а сверкать задницей перед родственниками, если вдруг им приспичит заглянуть ко мне, не хотелось. Красная гипюровая явно предназначалась не для спокойного сна дома. Поэтому я остановила свой выбор на домашнем костюме – трикотажной футболке с шортиками, выключила свет и нырнула под одеяло.

Наутро тётя Валя разбудила меня и позвала завтракать. В холодное время года ели в гостиной, в неотапливаемой кухне только готовили. На столе дымилась тарелка супа с макаронами, а на блюдце сиротливо жались друг к другу два заветренных кусочка варёной колбаски. Тётя Валя уже позавтракала с Васей. Он ушёл на работу, а она не решилась рано меня будить. Тётя Валя собиралась на рынок и ещё по каким-то делам, а оставлять меня дома голодную не хотела. Поэтому под её пристальным взглядом мне пришлось запихивать в себя разваренные макароны, разбухшие до гигантских размеров. Дождавшись, пока я осилю половину тарелки, она со спокойной душой ушла, а я с радостью слила остаток супа в помойное ведро, стоящее прямо у двери на кухне.

Я заглянула в кастрюлю на плите, приподняв крышку. Супа, давиться которым я больше не собиралась, осталась ещё добрая половина. Даже больничная еда была на порядок вкуснее. Если они считают меня членом своей семьи, имею же я право приготовить что-нибудь?

В навесном ящике отыскались несколько пачек макарон. В практически пустом холодильнике я обнаружила полпачки сливочного масла, десяток яиц и лоток фарша. Возле кухонной тумбы стоял мешок с картошкой и корзинка с луком. Негусто. Но вполне достаточно, чтобы приготовить вкусный обед.

Но пока проводила ревизию продуктов, я невольно оценила плачевное состояние кухни. Варочная поверхность плиты красовалась засохшими подтёками и блестела от жира. Кое-где застарелый жир превратился в россыпь желтоватых бугорков. Выцветшая клеёнка, изрезанная ножом, липла к рукам. Коричневые круги от кружек с чаем-кофе и розовые разводы, видимо, от варенья, оттирать никто не пытался. Край клеёнки загнулся в тонкую трубочку, и там скопились грязь и хлебные крошки. На прутьях сушилки для посуды, стоявшей на кухонной тумбе, толстым слоем налипли жир, грязь и паутина. К покрытому беловатым налётом поддону намертво присохли кусочки пищи. А ведь я ела из тарелки, которая здесь сушилась. Живот тут же скрутило от спазмов.

Решила начать с печки. С жиром пришлось возиться долго: замачивать, скоблить ножом, тереть губкой. Следующими на очереди были стол и тумба. Пока я их отмывала, закипела вода в большой кастрюле, и я принялась за посуду, перемыв всё, что нашла в навесном шкафу. Керамические кружки пришлось чистить содой. Видимо, густо-коричневый налёт на них никого не волновал. Чистую посуду я разложила на полотенце, а сушилку брезгливо выставила на крыльцо – такое проще выбросить, чем пытаться отмыть. Отыскав потрёпанный веник, подмела пол. Уже ничему не удивляясь, выгребла из-под тумбы яичную скорлупу, кость от куриной голени и гнилую картофелину. До возвращения домой семейства я успела навести порядок на кухне и приготовить макароны по-флотски. Макароны на завтрак, макароны на ужин, с тем отличием, что мои получились вполне съедобные.

Не зря Василий картинно вытаращил глаза, отправляя в рот очередную порцию моей стряпни:

– Ну ты даёшь, систер! Даже если ты до конца своих дней останешься дурой, я буду любить тебя за такой хавчик. Это ты пока в коме валялась, готовить научилась? – он вытер жирные губы салфеткой. – Кстати, кое-кого видел. Вечером обещал к тебе зайти.