Возможно, это звучит дико – приравнивать эмоции к инцесту, но я понимаю, что имеет в виду Коул. Он не первый парень, который упоминает о «стене», за которой надо «спрятать чувства». Ноа, второкурсник колледжа в Лос-Анджелесе, сказал, что тоже «выстроил стену», чтобы скрывать любые проявления эмоциональной уязвимости: «Думаю, это началось в старшей школе, – вспоминал он. – И мой отец вовсе не алкоголик, не эмоционально холодный придурок. Нет, он совершенно нормальный, любящий, харизматичный человек, совсем не страшный. А что касается моих друзей – их я ни в чем не виню, они до сих пор мои лучшие друзья, лучшие люди в моей жизни. Может, они скажут, что вели себя так из-за меня, а я вел себя так из-за них. Понимаете, неприятно это признавать, но у меня внутри стоит преграда. Не хочется говорить о себе – да и вообще ни о чем. Ты учишься никому не доверять. И ты как бы приучаешь себя ничего не чувствовать».

Если говорить о потребности в общении и понимании, между мальчиками и девочками нет никакой врожденной разницы. С неврологической точки зрения нет разницы и в их способности к эмпатии: некоторые исследования даже показывают, что маленькие мальчики экспрессивнее девочек[12]. Однако с самого детства мальчиков воспитывают в более рестриктивном эмоциональном климате. В ходе известного исследования взрослым показывали видео с малышом, который пугался игрушки-попрыгунчика, и чаще всего взрослые говорили, что малыш злится, если их перед этим предупреждали, что это мальчик[13]. Матери маленьких детей чаще говорят с дочерьми, причем используют более обширный и богатый в эмоциональном плане словарный запас[14]. С сыновьями они опять же акцентируют внимание на одной эмоции – гневе[15]. (Отцы разговаривают менее эмоционально, чем матери, независимо от пола ребенка, хотя дочерям они чаще поют и улыбаются, а также им проще распознать, когда девочки грустят[16].) Несмотря на это, по мнению Джуди И. Чу, которая изучает раннюю гендерную социализацию, мальчики дошкольного возраста сохраняют удивительное понимание чувств и стремление к близким отношениям[17]. Но примерно в середине детского сада – то есть в возрасте пяти-шести лет – они учатся у своих сверстников, что проявлять эмоции глупо, по крайней мере на людях: нужно забыть о своих чувствах, сторониться эмоциональной близости, а в поведении следовать определенной иерархии. Физические и психические последствия подобного гендерного поведения закрепляются уже в возрасте десяти лет и длятся всю жизнь[18]. К четырнадцати годам мальчики убеждаются, что другие парни «перестанут их уважать», если они заговорят о своих проблемах (ранний подростковый возраст, кстати говоря, критически важен для развития мальчиков и мало изучен)[19]. Они подозревают, что девочки тоже не обратят на них внимания, и вполне возможно, что так оно и есть: согласно канадскому исследованию, девушки студенческого возраста отдают предпочтение мужчинам, которые используют в речи короткие слова и говорят меньше[20]. А Брене Браун, которая называет уязвимость «особым соусом, связывающим отношения», отметила, что даже женщины, которые утверждают, что им нужны эмоционально открытые мужчины, не чувствуют себя комфортно рядом с ними и даже могут их отвергать.

Эмоциональная диверсификация – умение испытывать широкое разнообразие эмоций, позитивных и негативных[21] – критически важна для эмоционального и физического здоровья взрослого человека. Однако в наших беседах парни часто признавались, что – из-за родителей, сверстников мужского пола, девушек, СМИ, учителей, тренеров – им отказано в возможности выразить всю палитру человеческих чувств, особенно связанных со страданием и страхом. Для Роба, первокурсника Университета Северной Каролины, как и для многих ребят, с которыми я беседовала, наше интервью стало единственной возможностью откровенно поговорить не только о сексе, но и об эмоциональной близости. Мы встретились в январе, примерно через четыре месяца после того, как он расстался со своей девушкой из старшей школы. Они встречались больше трех лет («Я правда ее любил», – сказал Роб), и, хотя университеты, в которые они поступили, находились за тысячи километров друг от друга, они решили попытаться сохранить отношения. Но потом, в конце сентября, Роб узнал от друга, что девушка ему изменяет: она встречалась со множеством парней на вечеринках и занималась сексом минимум с одним из них. «Я вычеркнул ее из своей жизни, – сказал Роб, щелкнув пальцами. – Перестал с ней разговаривать, забыл ее начисто». Только… не совсем. Хотя он не произнес это слово, на самом деле Роб впал в депрессию: воодушевление, которое он чувствовал, когда покинул дом и начал учиться в университете, вступил в братство, улетучилось. Семестр уже заканчивался, а радость к нему так и не вернулась.

Я спросила, с кем Роб говорил в столь непростой период.

«В этом-то и проблема, – ответил Роб. – Никто из моих друзей не обсуждает чувства. Если ты переживаешь из-за девушки, они скажут: хорош уже ныть». Роб нахмурился. Он никогда не откровенничал даже со своим лучшим другом, с которым познакомился в бейсбольной команде в восьмом классе. Единственным человеком, с которым он мог не притворяться и говорить по душам, была его девушка, но теперь и этот путь закрыт – поскольку она ранила его чувства. Поэтому, сколько бы парень ни старался игнорировать грусть, она лишь нарастала.

Девушки, матери и в некоторых случаях сестры чаще всего выступали доверенными лицами для парней, с которыми я беседовала. Замечательно, что им есть с кем поделиться, – и я уверена, что матери с особым удовольствием исполняют эту роль. Однако если внушать парням, что всю эмоциональную работу должны выполнять женщины, что именно они в ответе за душевную жизнь мужчин, поскольку для самих парней это унизительно, оба пола заплатят слишком высокую цену. Помимо всего прочего, подобная зависимость препятствует развитию парней, тормозит их рост и мешает выстроить продолжительные, близкие, полные заботы отношения.

Роб все-таки записался к психологу кампуса, но побывал только на одном сеансе. «Я сидел у него в кабинете и молчал, – сказал парень. – Слишком странно вот так открыто обсуждать свои чувства».

Я попросила уточнить слово «странно». «Я опять почувствовал себя слабаком. Мне хотелось сказать ему: “Я это переживу. Все в порядке”». – «А ты действительно в порядке?» – спросила я. «Нет, – признался он. – Не в порядке». Ко Дню благодарения Роб впал в такое уныние, что у него случился нервный срыв после ужина, когда он болтал с мамой на кухне. «Я был так напряжен, – вспоминал он. – Занятия. Эта история с моей девушкой. Слишком много навалилось». Он не смог описать, в чем заключался срыв (упомянул только, что до смерти напугал маму, которая тут же потребовала: «Расскажи мне все как есть»). С уверенностью он заявил только, что не плакал. «Никогда, – подчеркнул он. – Я никогда не плачу».

Я обращаю особое внимание, когда парни говорят, что плачут, или не плачут, или хотят плакать, но не могут. Для большинства это редкое, иногда считающееся позорным проявление эмоций – опасная трещина в тщательно выстроенной внутренней доктрине. Конечно, современное общество гораздо снисходительнее относится к мужчинам, у которых глаза на мокром месте, но есть правила. Журнал GQ, в частности, утверждает, что парни могут плакать, если испытывают чудовищную боль: «например, если вам на ногу упадет рояль из окна пятого этажа»; или если кто-то выстрелит в вас; если вы спортсмен и ваша команда выиграет чемпионат (как Джеймс Леброн после финала НБА в 2016 году); или если вы смотрите слезливый фильм (то есть речь идет о «физиологической функции… как менструация для глаз»)[22]. Askmen.com добавляет, что плакать над проигрышем в спорте приемлемо – если, конечно, не вы ответственны за него (как сказано на веб-сайте, Тим Тибоу может рыдать после проигрыша в чемпионате SEC по американскому футболу, а вот Роджер Федерер, который завалил Открытый чемпионат Австралии по теннису в том же году, – нет)[23]. Опрос 150 игроков в американский футбол университетских команд показал, что, хотя они считали вполне нормальным «всплакнуть» после важной победы или разгромного поражения, сами по себе слезы неприемлемы[24].