1. Газонокосильщик

В июле шестьдесят седьмого я снова оказался в Сайгоне. Это было уже моё третье задание и четвёртая командировка во Вьетнам, и в последний раз, когда я вернулся с осколками снаряда в правой ноге и лёгкой контузией, я клятвенно обещал Кэрол бросить военную журналистику и заняться более мирным делом.

      Каждый раз, когда Кэрол провожала меня в командировку, она рыдала так, будто я отправлялся за неминуемой смертью в Фермопильское ущелье, а я только мог виновато улыбаться, прижимать её к себе и шептать в её волосы: «Ну же, детка. Я вернусь совсем скоро. Ты даже не успеешь соскучиться». Но Кэрол расходилась пуще прежнего и принималась рыдать в голос. Иногда она не могла удержаться от того, чтобы не выпалить, размазывая по лицу слёзы: «Я ненавижу тебя, Браун! Какая же ты скотина!». Но Кэрол любила меня, всё-таки любила, несмотря на то что я действительно был скотиной: и не только потому, что уезжал во Вьетнам и заставлял её волноваться, «разбивал ей сердце», как она сама любила повторять, а потому что я обманывал её – все три года, что мы были вместе. Я обманывал её и ничего не мог с этим поделать.

Я спал с мужчинами и скрывал это. Ото всех. Всегда. Ещё со старших классов. Я так боялся быть разоблачённым, что делал всё, чтобы никто не смог догадаться о моих нездоровых наклонностях: встречался с мужчинами на съемных квартирах, в дешёвых мотелях, иногда занимался сексом в автомобилях. Я никогда не приводил мужчин домой. Никогда, кроме одного-единственного раза, который и стал роковым для меня и Кэрол.

      Газонокосильщик. Молодой парень, потный и загорелый. Он стриг лужайку у Сильверстоунов, которые жили через дорогу, напротив нашего дома. Был жаркий день. Я заканчивал статью и из окна смотрел, как парень стрижёт лужайку, как он толкает газонокосилку, откидывает со лба мокрые волосы, переводит дух, выпрямляется и встряхивает руки во время коротких передышек. Я смотрел на него совершенно неприлично и не мог отвести глаз. Мне было всё равно, что у него могло быть не больше пяти классов образования и ужасный южный акцент, мне было всё равно, что у него могли быть гнилые зубы и уж совершенно точно шершавые мозолистые руки, мне было всё равно, что он мог оказаться маленьким тупым и вульгарным засранцем или конченным торчком, я просто хотел трахнуть его и ничего больше. Я сходил с ума от того, как сильно хотел его трахнуть. И пренебрёг осторожностью. Открыл входную дверь и встал на пороге, прислонившись к косяку, закурил. Я продолжал смотреть на газонокосильщика так откровенно, что только слепой бы не понял, чего именно я добиваюсь.

      Будь он гетеросексуален, он бы не обратил внимания на мою позу, он бы не заметил всех тех флюидов, что я посылал ему через дорогу. Он бы просто подумал, что я странный тип, который пялится на него чёрт знает почему. Будь он гетеросексуален, он бы в одну из передышек, выключив газонокосилку, не встал ко мне лицом, широко расставив ноги, и не принялся медленно вытирать пот с лица краем майки, обнажив крепкий натренированный живот. Мы друг друга поняли. Не нужно было никаких слов. Минут через десять парень закончил свою работу и направился ко мне через дорогу.

– Найдётся сигарета? – спросил он, поравнявшись со мной.

– Конечно, – я вытащил из кармана брюк пачку и открыл её перед ним.

– Спасибо, – сказал он, прищурившись.

Я дал ему прикурить.

– Я Дэйв, – представился он и протянул широкую натруженную руку.

– Браун, – коротко кивнул я. – Может быть, зайдёшь? Умоешься, выпьешь содовой.

– Не откажусь.

      Через несколько минут Дэйв стоял передо мной на коленях. Я лишь успел задёрнуть шторы и налить содовой, а Дэйв – вымыть лицо и руки и залпом осушить стакан. У меня мелькнула мысль о Кэрол. Так было всегда, когда я изменял ей. Я чувствовал себя виноватым, но то была лишь секунда, молния. Была середина дня, и в это время Кэрол всегда находилась на работе. Но ложь не может длиться вечно… В тот день Кэрол вернулась домой раньше. Я был настолько возбуждён, что не слышал, как подъехала её машина. Она увидела нас в гостиной: меня, Дэйва и минет в его исполнении. Кэрол так и застыла на месте с открытым от изумления ртом. Дэйв поднялся с колен и быстро натянул спущенные штаны.

– Простите, мэм, – сказал он и через секунду исчез из нашего дома.

– Кэрол, – проблеял я. – Милая…

Я не мог сказать: «Это не то, что ты думаешь» или «Ты всё неправильно поняла». Я принялся просить у неё прощения. Говорил кучу покаянных слов, но продолжал лгать, что это всего лишь мой второй раз, что этого больше никогда не повторится, что я люблю её и не понимаю, что со мной происходит, что я не хочу быть педиком, это какое-то наваждение.

– Браун? – наконец смогла вымолвить она, когда я насильно усадил её рядом с собой на диван. – Браун? – повторила она и посмотрела на меня так, будто видела первый раз в жизни.

– Милая, пожалуйста… Прости меня.

– Браун, он ведь даже не помылся… этот парень… Откуда он… Откуда он… Он что, газонокосильщик?

2. Сержант Кемминг

В итоге мы с Кэрол решили взять тайм-аут, всё обдумать, остыть. Официально – мы расстались, хотелось верить, что на время, но я бы её понял, если бы она решила уйти от меня. Я позвонил Кэрол уже из аэропорта и сказал, что снова улетаю во Вьетнам. Она заплакала. Наверное, мне хотелось быть героем. В тот момент я думал о том, что если погибну, это сможет искупить мою вину.

      Я прилетел в Сайгон и меньше чем через сутки добрался до «Железного треугольника»(1), который находился примерно в сорока километрах северо-западнее Сайгона. Недалеко от деревни Бенкат я должен был присоединиться к двадцать пятой пехотной дивизии, а точнее – к взводу лейтенанта Рэндела, принимавшему активное участие в операции «Найти и уничтожить»(2) на подступах к Сайгону. Моим боевым заданием было провести неделю во взводе, взглянуть на всё глазами простого солдата-пехотинца, запечатлеть каждую минуту войны такой, какой она и была – жестокой и беспощадной, без фальши и прикрас. Это значило, что я должен был участвовать во всех операциях и передвижениях, стоять в карауле, сидеть в окопе, ходить в разведку. Единственное, чего я не должен был делать, если только это напрямую не угрожало моей жизни, – это убивать. Никто не мог приказать мне убивать. Моими главными орудиями были не пулемёт и не винтовка, а глаза, уши, блокнот, карандаш и фотоаппарат.

Лейтенант Рэндел был не слишком-то рад меня видеть. Конечно, кому во взводе нужен балласт в виде корреспондента? У Рэндела во взгляде было столько неприязни и злости, что её бы вполне хватило, чтобы выстлать тропу до Камбоджийской границы. Впрочем, наша неприязнь была взаимна. Рэндел мне сразу не понравился: взвинченный, бледный какой-то нездоровой бледностью (и это во Вьетнаме!), с тяжёлым взглядом прозрачно-серых «волчьих» глаз – он показался мне похожим на человека, давно употребляющего кокаин (к сожалению, впоследствии мои подозрения оправдались).

      Он долго и нудно втолковывал, как я должен себя вести, дал понять, чтобы я не высовывался и не вздумал писать, что в его взводе есть какие-то беспорядки, «даже если мне вдруг покажется, что это так». Мне ничего не оставалось, как пообещать вести себя как можно незаметнее и писать только правду о его «идеальном взводе». В конце нашего разговора Рэндел сказал, что приставит ко мне сержанта на время всего моего пребывания во взводе, и я с досадой думал о том, что он вверит меня какому-нибудь дотошному тупице, который не даст мне шагу ступить и почувствовать всю «прелесть» военных будней на собственной шкуре. Хотя кому она была нужна, моя шкура, чтобы её беречь?