* * *

По меркам западной части страны Кленбридж - городок хоть куда. Я вытащил желтую пирамидку, которую отпилил накануне, и поставил ее на стеклянный прилавок почтенно выглядевшего ювелирного магазина.

- Вы не могли бы сказать, что это? Что за металл? - спросил я. Темноволосый, честно выглядевший молодой человек в почти лондонского покроя костюме, но с мягким местным говорком, надел на глаз увеличительное стекло и сказал:

- Похоже на золото. Так вы спрашиваете, золото ли это?

- Я хотел бы убедиться.

Он нажал на кнопку, и из глубины магазина вышел человек постарше, но также респектабельно выглядевший.

- Мистер Тримейн, - сказал первый, - джентльмен хочет знать, золото ли это.

Мистер Тримейн окинул меня проницательным и цепким взглядом, взял пирамидку и удалился в соседнее помещение. Когда же он вернулся, то пронизал меня еще более подозрительным взглядом.

- Это золото. И очень чистое золото, не ювелирное. Вы понимаете меня? Оно весьма мягкое и очень дорогое. - Он пододвинул мне пирамидку и стал ждать объяснений.

- Какова ее цена? - спросил я. Он сказал мне ее вес и примерную стоимость. Получалось, что моя семья могла бы жить на эту пирамидку достаточно продолжительное время, не имея особых забот.

- На металле соль, - сказал ювелир.

- Это, очевидно, из моря?

Я кивнул. И понял, к чему он клонит. Корнуэл собрал в свое время хорошенькую коллекцию кораблекрушений, пожалуй, больше, чем любое другое побережье в мире. Корабли с сокровищами и испанские галеры на уме у корнуэльцев и по сей день. Да и сам я подумал: а может, это и есть объяснение? Этот белый человек, возможно, нашел что-то и сбывает теперь потихоньку. Но все равно масса вопросов оставалась без ответов.

Я вежливо поблагодарил мистера Тримейна и вышел из магазина без всяких объяснений. Вероятно, нехорошо было оставлять его так, но у меня не было особого выбора. К тому же мое положение было явно хуже, чем его.

Ориентировочно подсчитав вес и стоимость целого кирпича, я бродил по городу до тех пор, пока не нашел ювелира на улице Тригантл. Магазин был маленький и не столь респектабельный, как у мистера Тримейна. И ювелир был весьма подходящий для этого случая. Он боком вышел из смежной комнаты и протиснулся вдоль прилавка, поглядывая на меня искоса. Я выложил кирпич на прилавок, назвал его вес и затем спросил цену. Про цену он не сказал ничего, но усомнился в весе. Мы взвесили золото на обычных кухонных весах, и он все время тяжело дышал своим огромным носом. Я согласился с его версией веса, сказал, что его первая цена - абсолютная чушь, и принял его второе предложение, которое составляло около двух третей настоящей цены. Ему даже не пришлось идти в банк за деньгами: у него оказалось как раз столько, сколько нужно. Банкноты были грязненькие, но настоящие. Я засунул их в карман своей куртки, он задышал еще чаще, и я ушел. Пожалуй, он был единственный, кто хоть что-то получил из этих махинаций.

В понедельник после обеда отлив был уже очень сильным, но я увидел черный парусник на якоре немного подальше от входа в бухту, там, где начиналась глубина. На палубе не было никаких признаков жизни. Тишина была полная, и только вода тихо плескалась у борта. Я хотел было крикнуть кого-нибудь, но вспомнил, что не знаю ни названия судна, ни имени владельца. Да и не было у него никакого названия, как выяснилось. Я привязал шлюпку буксировочным канатом к обвязке борта парусника и вскарабкался на борт. От толчка шлюпка отошла на длину каната и мирно заколыхалась на волнах. Мне совсем не нравилась эта полоска воды, отделяющая меня от шлюпки. Черный парусник вызывал у меня нервную дрожь. Везде было чисто, все ладно пригнано, но нигде никого. Откуда-то скверно пахло. Я был босиком и вдруг осознал, что ступаю на цыпочках, двигаясь в сторону кормы. И только когда я дошел туда, я услышал какие-то звуки, идущие из главного кормового отсека. Что-то гудело, высоко и довольно продолжительно. Было похоже, что это голос человека, но я бы не поклялся, что это была человеческая речь. Я как-то отстраненно почувствовал, что волосы на моем загривке встают дыбом.

По временам, перекрывая высокий жужжащий звук, доносились другие звуки, в которых я узнал голос белого человека. Я вытащил пачку денег и засунул их все между кольцами каната, аккуратно скрученного бухтой на корме. Мне вовсе не хотелось оставлять себе хоть что-то. Я поднялся и пошел уже к носу, но тут створка люка распахнулась, и по выскобленной, выцветшей от солнца палубе ко мне потянулся самый омерзительный запах, который я когда-нибудь ощущал в своей жизни. Я провел много лет в Индии и прошел войну пехотинцем, но я не мог раньше себе и представить чего-либо подобного. К тошноте добавилось жуткое отвращение, и я инстинктивно отшатнулся, как от воплощения абсолютного зла.

Позади меня щелкнул, открываясь, засов, и я услышал, как белый человек ругается на корме своим приглушенным голосом. Потом из люка высунулась сначала голова, а потом и плечи, которые могли выйти только из могилы, да и оттуда им не стоило показываться. Мне показалось, что это был человек. На нижней части лица торчали клочья волос, лицо было абсолютно сморщенным, надбровные дуги выступали, а скулы были вдавлены.

Белый человек оттолкнул меня в сторону, так что я едва удержался на ногах, и кинулся к люку с длинной железной пикой в руке. Он занес ее над фигурой в люке. - Redde bасilum! -заорал он. - Redde bасilum! Он протянул левую руку, словно требуя чего-то. Глаза, которые смотрели на него из люка, были темные, яркие и совершенно обезьяньи. На этом существе была намотана какая-то одежда, на которой еще угадывались некие цветные узоры... Все это источало ужасающее зловоние. Из кучи тряпья торчала рука, больше напоминающая лапу ящерицы, сжимавшая что-то белое.

Белый человек поднял пику над головой, и я схватил его сзади за руку, потянул на себя - мы оба покатились по палубе. Я услышал, как хлопнула крышка люка, и ощутил, что стало легче дышать. Он вывернулся и вскочил на ноги. Потом встал над закрытым люком, тяжело дыша, как человек, бежавший, чтобы спасти свою жизнь, но который уже не может бежать дальше. Все его восковое лицо было покрыто потом, а из угла белого рта стекала струйка слюны. Он смог, наконец, заговорить, но голос его был слабым и тонким.

- Черт бы тебя побрал! Кто тебя просил вмешиваться?

- Ты бы прибил его этой штукой, - ответил я.

Он затряс головой:

- Ты ни черта не понимаешь!-мне казалось, он вот-вот заплачет. - Ты что, не видишь, что он мой?!

- Если на него глянуть... похоже, что он твой уже давненько.

- Да, он наш уже четыреста лет, - просто ответил он. Мы стояли друг против друга, разделенные этим абсурдным заявлением, как барьером. Нагретая солнцем, выскобленная палуба слегка покачивалась под нашими ногами от небольшой волны, бьющей время от времени о борт. Тишина прерывалась лишь шелестом волн да тяжелым дыханием белого человека. Ужас, владевший мной, рассеивался под лучами солнца, и мой рассудок, наконец, восстал против этой нелепицы.

- Так это ты, что ли, владеешь им четыреста лет? - спросил я.

- Моя семья,-ответил он. - Они привезли его с собой из Леванта. Узнали, что он может делать. Тогда все пытались научиться, а он мог. С тех пор он наша собственность, но ему нельзя доверять. Ты же видел все. И он не делает свою работу. Мне приходится принуждать его. Он стареет.

Я вспомнил смятый череп и обезьяньи глаза.

- Да, похоже, он совсем стар. Так почему бы не дать ему спокойно умереть?

- Умереть? - взвизгнул он. - С чего бы это ему умирать после того, как мы продержали его столько лет?

- Продержали его в заточении, - уточнил я. - А кстати, почему на корабле?

- Вода, - сказал он, - разве не понятно? Здесь он в сохранности. Мы не можем держать его на берегу.

Я стоял под корнуэльским солнцем, глядя в лицо белому человеку и вполне серьезно вознамерившись обсуждать судьбу некоего алхимика, который нашел-таки секрет четыре сотни лет тому назад, в то время как остальные по ошибке изобретали фарфор, порох или глауберову соль, и чья главная вина состояла в том, что он был до сих пор жив. Все начинало казаться не столь уж необъяснимым...