Ханна уже рожала раньше, в стерильной белой больнице с бодрыми врачами и медсестрами в халатах, с ободряющими улыбками. С мониторами, мигающими аппаратами и капельницами, капающими лекарства, которые заглушали боль, притупляли страх.

У Майло нашли нарушение, поэтому врачи назначили кесарево сечение. У нее даже не было родовой деятельности. Все прошло по плану, по расписанию, по сценарию. Синяя простыня поднялась, отделяя от того, что делали с ее телом. Ханна присутствовала, но не принимала активного участия.

Она лежала там, испытывая тошноту и нервозность, онемев от груди вниз, чувствуя странные безболезненные потягивания, когда врачи тыкали и прощупывали ее внутренние органы.

Когда они подняли синеватого, липкого младенца над голубым полотном простыни, Ханна испытала прилив удивления, восторга и любви — о, такая любовь, такая сильная и неистовая, что у нее перехватило дыхание.

Она полюбила Майло, как только его увидела.

Вторые роды совсем не походили на первые. Вместо предвкушения — страх. Вместо удивления — смятение. Вместо радости — ужас.

Вместо порядка, чистоты и стерильной точности царили паника, страх и страдание.

Что она знала о сантиметровом раскрытии или времени схваток? Некому было сказать ей: «Когда схватки будут идти с интервалом в пять минут, делай то-то» или «Когда отойдут воды, делай то-то».

Приседай. Дыши. Тужься. Кричи.

Это вообще чудо, что ребенок родился живым.

Три дня она прижимала его к груди, кормила, заставляла срыгивать, вытирала его мочу и какашки рваными кусками простыни, которую стирала в раковине.

Она не дала ребенку имя. Она не могла заставить себя сделать это. Она не могла его полюбить. Он принадлежал Пайку. Не ей.

А потом появился Пайк. Ханна никогда не забудет его выражение лица, когда он увидел крошечного младенца у нее на руках, эту улыбку, его глаза смотрели ровно и холодно.

Она сказала.

— Пайк убил моего ребенка.

Глава 48

Ханна

День двенадцатый

Снова появилась знакомая боль в средней части спины, давящая вниз и наружу через таз. Боль растягивала и расширяла ее, неустанно и настойчиво, требуя, чтобы все остальное — ее тело — отступило назад и освободило место.

Освободило место для новой жизни.

Мысленно Ханна встретила боль сжимая кулаки. Ей казалось, что она борется с собственным телом. Борется с собой. Она не готова. Не хотела этого.

Схватки ослабли, Ханна резко вдохнула и открыла глаза. Уставилась на огонь, боясь взглянуть на Лиама. Боясь увидеть разочарование в его глазах.

— Ты ни в чем не виновата, — хрипло проговорил Лиам. — Ты ничего не могла сделать.

Но он не знал, насколько холодным было ее сердце. Он не знал, что даже когда умоляла спасти жизнь ребенка, она не чувствовала к нему ничего, ничего, кроме пустоты, которая тянула ее в темноту, такую кромешную тьму.

— Я не любила его. Не смогла полюбить.

Лиам наклонился вперед и взял ее за руку. Ее больную руку. Уродливую, неправильной формы. Он не отшатнулся. Он держал ее между своими грубыми и мозолистыми ладонями.

Слезы наворачивались на глаза и текли по щекам.

Она никогда не плакала по нему. Она не умела плакать по нему.

Ханна позволила своему ребенку умереть. Она не боролась достаточно сильно, не поднялась с окровавленного матраса и не бросилась на монстра, не пожертвовала собой, даже зная, что они оба умрут.

Стыд проник глубоко в ее кости и засел там, как боль. Следовало попытаться. Кем она была, что даже не попыталась? Она лежала там, онемев от ужаса, навсегда застряв в этом моменте, как муха, заключенная в янтарь. Что она за мать?

С ее губ сорвался тихий всхлип.

— Ты не могла остановить это, — сказал Лиам, словно прочитав ее мысли. — Ты просто выживала.

— Что, если я не смогу полюбить этого? Что если…?

— Нужно решать по одной проблеме за раз. — Лиам нежно сжал ее больную руку. — Мы разберемся с этим, когда родится ребенок.

Он сказал «мы». Он был здесь. В этот раз все по-другому. Она не одна.

Головная боль обрушилась на нее с новой силой. Казалось, будто топор раскалывает ее череп на части.

А потом боль пронзила ее — огромная, всепоглощающая — и мысли разбежались, уносясь от нее красными волнами.

Схватка началась где-то в спине и двигалась слой за слоем к самой глубине таза. Она вырывалась наружу, распространяясь, расширяясь, проникая в живот, грудь, бедра, позвоночник, словно желая выжать его прямо из кожи.

Качество боли изменилось. Более интенсивная. Более интимная.

Казалось, что ее самые глубинные части тела разрываются на куски — ее кости, ее плоть — раздвигаются, чтобы выпустить что-то новое.

Ханна рычала и стонала, страстно желая, чтобы боль утихла, но она не утихала. Болел живот, таз, пульсировала голова. Темнота висела в уголках ее зрения.

«Преэклампсия», — смутно подумала она. Ее кровяное давление стало слишком высоким, подскакивало, и она не знала, что делать, чтобы остановить это.

Боль достигла пика, но вместо того, чтобы утихнуть, стала пульсировать глубже, сильнее, так сильно, что Ханна не могла дышать, забыла о дыхании. Боль оказалась такой настойчивой, такой упорной, что она не могла избавиться от нее. Не могла продолжать. Эта сила захватывала ее, уничтожала ее.

Она закричала, в отчаянии, в панике.

— Ханна! — позвал Лиам. — Ханна!

Его голос отдаляется, стихает.

Она больше не могла видеть его, не могла чувствовать его.

А потом чернота хлынула в ее глаза, и Ханна кружилась, кружилась, кружилась в пустоте, в открытом пространстве, в глубокой серой воде без дна и без поверхности. Она плыла и плыла, и не могла достичь берега, не могла прорваться на поверхность, застряла в пространстве, где больше не существовало света и цвета.

Боль исчезла. Осталось только это, только пустота.

Какой-то маленький фрагмент ее разума понял. Ханна балансировала на грани чего-то. В отличие от тех случаев, когда ее разум исчезал, уходил куда-то еще, а потом возвращался, этот раз был не такой. Это навсегда.

Все могло закончиться — боль, холод, тревога, отчаяние, стыд и горе. Страх.

Это настоящий дар. Подношение.

Ей нужно лишь отпустить себя.

Глава 49

Ноа

День двенадцатый

Ноа всматривался в лобовое стекло. Его пульс громко стучал в ушах. Адреналин бурлил в венах. Он крепче сжал АК-47, но держал его низко под окнами.

Миновав университет, они подъехали к железнодорожному мосту, возвышающемуся впереди над ними. Справа их путь преграждала река, слева — высокая бетонная насыпь.

Несколько автомобилей заблокировали дорогу под мостом. Справа стояла снегоуборочная машина, слева — школьный автобус. Посередине оставалось узкое пространство, достаточно широкое для проезда одной машины, а в центре дороги, примерно в пятнадцати ярдах от заграждения, стоял серый грузовик, припаркованный боком.

За автобусом, снегоуборочной машиной и грузовиком притаилась дюжина фигур, одетых в теплую зимнюю одежду. Были видны их головы, плечи и длинные ружья, стволы которых уставились на их «Форд».

— Бишоп, — предупредил Джулиан.

— Понял! — Бишоп резко свернул влево, пытаясь совершить разворот и вывезти их оттуда. Но ему не хватало места из-за большого количества заглохших машин и резкого обрыва к реке справа от них.

Он наехал на бордюр и попытался затормозить. Решетка радиатора уткнулась в крыло бордовой «Тойоты», припаркованной на обочине. Металл заскрипел и издал ужасный скребущий звук. Грузовик резко остановился.

Они остановились боком посреди дороги в двадцати ярдах от импровизированной баррикады.

— Поехали! — закричал Джулиан.

Бишоп завел двигатель и попытался сдать назад. Снег и грязь вылетали из-под шин. Колеса вращались и никуда не ехали.

— Я не могу! Мы застряли!

— Не двигайтесь! — прокричал мужской голос в мегафон. — Выбросьте оружие из окон!