и жить так нелегко.

Когда сотрешь мой голос

ты с этой кассеты,

поймешь, что не осталось

на память ничего.

Кому-то будет счастье,

тебя ведь кто-то встретит.

А мне такое счастье

уже не суждено.

Когда сотрешь мой голос

ты с этой кассеты,

поймешь, что не осталось

на память ничего.

Уеду вдаль от дома,

к Черному морю уеду,

а там в Новом Афоне

солнце стоит высоко.

Когда сотрешь мой голос

ты с этой кассеты,

поймешь, что не осталось

на память ничего.

Ни моря нет, ни лета,

ты не со мной, я - где-то.

Люблю тебя и только!

И больше никого.

Когда сотрешь мой голос

ты с этой кассеты,

поймешь, что не осталось

на память ничего.

18 октября 1986

* * *

Я слегка прибалдевший сегодня,

но пока не свихнулся совсем,

Вновь перрон, снова он, город Сходня,

улица Ленина, 27.

И зажмут меня братья в объятья,

и отложат на завтра кино.

И зашелестят листья и платья,

и польются дожди и вино.

Мы споем эту песенку дружно,

позабудем на время дела.

Вот и девушки. Все, то что нужно,

молодые литые тела.

Расплывутся по комнате звуки,

я той музыке, кажется, рад.

И заломятся стулья и руки,

опустеют посуда и взгляд.

И какая-нибудь пацифистка

на колени мне сядет под ночь,

и, меня ощутив близко-близко,

уведет из компании прочь...

Я себе удивляюсь порою,

отчего же душа так пуста.

Ты уснула, увлекшись игрою.

Спи, спектакль мы сыграли с листа.

У меня же ни сна, ни желаний,

неужели вся жизнь только для

этих судорожных окончаний.

Кто же я: человек или тля?

Никому не нужны обещанья,

а страданья нагонят тоску.

Все при деле, а я без прощанья

электричкой последней в Москву.

Медленно под луной Каланчевкой

до Казанских покоев пройдусь,

и, необремененный ночевкой,

первую электричку дождусь.

Все сорок минут и я дома,

тут не спят, тут волнуются, ждут.

Все мое, все до боли знакомо.

Отчего же я там, а не тут.

Но, наверно,

вошло в мою моду,

до сих пор, как мне только не лень,

полчаса с Ленинградского ходу,

и опять наступил этот день.

Я слегка прибалдевший сегодня,

но пока не свихнулся совсем.

Вновь перрон, снова он, город Сходня,

улица Ленина, 27.

ноябрь 1986

ОБЕИМ

Я веселой песни не спою.

Мрачно сер весь мой репертуар.

Я с гитарой на шоссе стою.

Подо мною серый тротуар.

И дождь серый хлещет по лицу.

А мимо машины летят,

из окон машин один взгляд.

В нем глаз прозябанье,

в нем непониманье,

и в нем невниманье

к певцу.

На плечи накинув серый плащ,

я из дому вышел поутру.

Во дворе все тот же женский плач.

Не плачь. Я все-равно ни ко двору.

Ни к чему скандал и этот вопль.

А мимо люди идут,

вонзая ботиночный зуд

в асфальт запыленный,

в сердца окрыленных,

в места отдаленные

столь.

Я - неокольцованный тобой.

Курс мой постоянный - напрямик.

Я добрел пешком до кольцевой,

и увидел в небе странный лик.

Этот лик был сер и молчалив.

А мимо тучи плывут.

Льет ливень - молниеносный спрут.

И лик открыл глаза.

По небу - серая слеза.

И лик велик. Он движется

и жив.

Я сел в лужу прямо на шоссе.

Человек в ду-ду свое дудит.

Но психологическое эссе

пусть заменит боль моей груди.

И спасеньем будет мой палач.

А мимо листья шуршат.

И отлетает душа.

Человек, он ведь не по злобе.

С неба лик зовет меня к себе.

Вот такая-то точка в судьбе...

Не плачь.

Может быть, я и в любви профан.

Но иначе не прервать роман.

Лужа - это тот же океан.

Слушай, это лучше, чем обман.

23 января 1987

* * *

Я нашел другую "Кошу".

Нет, не Кошу, суррогат.

В очередности все той же

рассказал, что я женат.

Что есть дом, как птицам клетки,

где жуют, но не живут.

Что есть Юля с Женей - детки,

меня папою зовут.

Что работа неплохая,

что недавно отлюбил.

На вопрос: "А кто такая?"

Я ответил, что "забыл".

Ложь кому-то во спасенье,

а кому-то боль да боль.

Мне хотя бы на мгновенье

снова сблизиться с тобой...

Мне один есть выход, боже,

пока молод и могу,

кочевать от "Коше" к "Коше",

как кузнечик на лугу.

Вспоминать о первой Коше,

о своей любви большой.

И делить с другою ложе

телом, и болеть душой...

Притаилась за дверями

тень, ее скрыл полумрак.

Что ж ты друга потеряла?

Он теперь никто, а так.

К зеркалам, чтоб отпустило,

но мой конь пустился вскачь.

Отраженье загрустило

и исчезло... Плачь не плачь.

11 мая 1987

* * *

Брату Эрику

А в комнате мышка шуршала,

и выла за дверью метель,

и кошка, как в марте, визжала,

но это гостям не мешало

свою кочегарить постель.

Сверчок появился в пространстве,

транзитом дополз до толчка.

Он тоже замечен был в пьянстве,

но пары сплелись в братском танце,

и им наплевать на сверчка.

Но вот через форточку хобот

до люстры хрустальный достал.

Вот падающей люстры грохот,

и нечеловеческий хохот

раздался в отдельных местах.

От форточки все замерзают,

решают, закрыть бы кому.

Ах, если бы здесь был хозяин,

но он улетел, все же знают,

спецрейсом да на Колыму.

А в комнате мышка шуршала,

и выла за дверью метель,

и кошка, как в марте, визжала,

но это гостям не мешало

свою кочегарить постель.

август 1987

* * *

И семья, и заботы, и дети, усталость от быта,

и весна хороша, да прошла, да и лето прошло.

Только дверь в Новый Год потихонечку

кем-то открыта,

ты за нею стоишь, и мне кажется

там хорошо.

Я смотрю в двери щель, не пойму, что хочу,

но я знаю,

что чужой и не тот, да поздравить позволь,

разреши.

От души и добра, и здоровья, и счастья

желаю,

и желаю любимой быть и любить от души.

Это странно, зачем, для чего, но порою

желанье

возникает, и ровно на миг оно так велико.

Но мужчине-то что, он исчез, он ушел,

до свиданья.

Хорошо спать вдвоем, просыпаться одной

нелегко.

Я смотрю в зеркала и бывает тоскливо