Едва надвигался рассвет, выйдя на улицу, женщина поняла, что происходило с вечера за стенами большой бревенчатой хаты и почему страшно стонал еще молодой сад: ветви яблонь оказались пустыми. Будто по чьему злому умыслу весь будущий урожай был сорван и уничтожен – еще не в полную силу налитые соком зеленые и едва покрасневшие плоды обильно, шагу не ступить, усыпали все пространство под деревьями.
Увидев в первых лучах солнца жуткую картину, Параскеву как от холода затрясло, словно совсем голой выскочила на лютый мороз. Внутри ее все похолодело от мысли, что яблони – те же матери, которые в один несчастный миг потеряли своих детей. В одно мгновенье ее глаза заслезились – вспомнила о своем горе. О потерянном ребенке.
Мишеньку, своего семимесячного сыночка, она тоже не уберегла. И уже который год корила себя за это, даже заболевала от мыслей о нем. Сгорел малыш за одну зимнюю ночь от высокой температуры, с которой, как только не пытались, не смогли справиться вдвоем с добродушной свекровью, матерью Игната. Словно какая-то неведомая сила за страшный грех (только вот какой, кто бы сказал?) решила забрать у молодых Мироновых единственного сына, не дав ему пожить на этом свете. Тогда же, накануне Мишенькиной внезапной смерти, январскую оттепель 1939-го резко сменила жестокая снежная буря, и она отчетливо помнила: также, словно переживая невыносимую боль, стонал от колючего, всепроникающего порывистого ветра их сад, словно предварял жуткую потерю в доме, где до этой страшной трагедии, казалось, навсегда поселилось счастье.
Утром стало ясно, что вчерашняя разбушевавшаяся стихия, причинив непоправимый вред плодовым деревьям в садах веснянцев, никому из односельчан других бед, слава Всевышнему, не принесла. Тимофей Миронов, увидев, что сотворилось в саду, конечно, тоже расстроился. Он даже матерился, чего не было в его добродушном характере, а если и случалось, то очень редко в повседневной жизни. Однако хозяин усадьбы больше был встревожен иным. У него, хоть с вечера очень сильно болела нога, в которой сидел осколок – память о гражданской войне, и он заставлял его чаще всего ночью стонать от тупой боли, – было сейчас более важное дело. Но прежде он должен был сделать обыденное и привычное.
Сняв со стены сарая свою косу, старик в конце огорода выкосил свежей травы и, собрав в полотняный мешок, отнес ее в сарай. Широкий деревянный бочонок, смастеренный им по весне из дубовой клепки, мужчина до краев заполнил водой, натаскав ее из недалекого колодца. Переведя дыхание, немного понаблюдал за уплетавшей зеленку стельной телицей, но, вспомнив, что надумал сейчас сделать, вышел из сарая. Опираясь на толстую ореховую клюку, помогая разболевшейся с ночи правой ноге, он отправился в дорогу. Добраться до засеянного им палетка в другом конце деревни – не близкий путь: километра полтора, а то и все два будут. Но обернулся в обе стороны старик на удивление быстро.
Возвратился Тимофей Миронов на свое селище в хорошем расположении духа. Слава Всевышнему, рожь выстояла. Ненастье, как бывало раньше, не прибило к земле, даже не покрутило ее, высокую и еще зеленую, но уже с наливающимся, с каждым днем тяжелеющим колосом. Это немного успокоило Миронова, пожилого, но еще крепкого коренастого хозяина дома, – виды на хлеб были неплохие. За завтраком об этом он довольно сообщил своим домочадцам.
Агриппина, худощавая, невысокая, часто болеющая и набожная, на слова мужа отреагировала ожидаемо: трижды перекрестилась и лишь произнесла: «Слава тебе, Боже!» А Параскева, выслушав рассказ свекра, которому было уже далеко за семь десятков лет, поддержала разговор: он, отец, как всегда, прав, без яблока прожить можно, а вот без хорошего урожая, без своего хлеба туго им всем придется.
Однако к этому обстоятельству, немаловажному для их жизни, в семье Мироновых относились теперь совсем не так, как раньше. Не было в нем особой радости. И каждому из членов семьи было понятно, почему: никто не знал, что будет завтра.
Война изменила все в полесской деревушке в лесной глуши. Еще прошлогодней весной и в начале лета жизнь здесь кипела, а люди строили планы. А теперь добротные колхозные постройки пустовали, всю живность и единственный трактор эвакуировали на восток в первые дни войны. И поля, привыкшие к рукам людей, дичали, зарастали бурьяном. Правда, некоторые плодородные участки кое-где засеяли те, у кого были силы и после тяжелой зимы остались хоть какие семена.
Больше всего пугало неведенье. Ни от кого из ушедших на фронт с той поры, а от июня 41-го миновало уже больше года, не было никакой весточки: мужики, оставившие своих жен, стариков-родителей да малых детей, словно пропали. Как в воду канули. Об этом в деревенских хатах теперь больше молчали, разве что женщины, думая о сыновьях и мужьях, тяжело вздыхали и часто плакали. На них то и дело ругались старики: что, мол, с баб возьмешь, зачем заранее хороните хлопцев: вот развернут фрица и погонят, как пить дать, дай только время, и домой вернутся, заживем тогда по-прежнему или, того гляди, лучше прежнего. Но быстро не получалось, фашисты, доходили слухи, наступали и наступали. Освоились они крепко на Полесье, нашлись и такие, кто побежал к ним на службу.
К мысли о присутствии немцев на своей земле за прошедший год местные немного привыкли: куда ж тут деваться будешь? Германцы за все это время лишь дважды заезжали в Веснянку, но – Господь миловал – бед никому не причинили. Однажды, уже нынешней весной, собрали всех жителей у построенного перед самой войной сразу за деревней, в молодом сосняке, колхозного гумна. Заявили, кто партизанам будет помогать, того расстреляют. Назначили им начальство – старосту, приказали всем подчиняться. Иначе тоже расстрел. И – уехали. Староста, пожилой Степан Гаврильчик, был человеком добрым, никогда в жизни людей не обижал. Только погодя и сказал озабоченным односельчанам: «Что ж, земляки, никуда не денешься, будем жить как сможем, пока…» Что значило это «пока», понимали все: «пока наши не вернутся». А не вернуться свои не могли. Не имели права.
Тем временем каждый жил домашними заботами. Старики и бабы искали забытья в работе. Она их и спасала от тяжелых мыслей.
Не сговариваясь, втянулись веснянцы и в нынешнюю косьбу, зная, что животных, которые водились в большинстве хлевов, зимой словом не накормишь. А без коровки никак не проживешь. Большие надежды на свое молоко были и у семьи Мироновых. Еще до войны сгинула от старости, так и не отойдя от тяжелого отела, их кормилица. От нее остался телок, которого два года растили на коровку. Берегли подрастающее животное как зеницу ока, словно в ней, молодой телке, удачно вскоре погулявшей и почувствовавшей в себе новую жизнь, заключался весь смысл жизни этой семьи.
Оставив детей на свекровь, свой дальний сенокос в урочище Высокий Рог, что почти рядом с болотным озером, в два захода, до наступления и после спада дневной июльской жары, выкосил и семидесятишестилетний свекор с молодой невесткой.
«Крепкая девка, не каждому мужику уступит!..» – думал тогда Тимофей Миронов, едва управляясь укладывать ровный прокос за сиротой – дочерью лесника из такой же глухой деревушки, что за несколько верст от Веснянки, но вошедшей в его дом более чем невесткой – заботливой дочерью, коей ему со старой Агриппиной Бог так и не послал.
А назавтра ветер сменился…
Параскева распознала новые запахи: все вокруг наполнилось густым свежескошенным разнотравьем вперемешку вначале с едва уловимым, а затем уже крепким разогретым ароматом смолы, добирающимся сюда напрямую из соснового бора. Через него шла единственная грунтовая дорога, неширокая и местами колдобистая, связывающая Веснянку с внешним миром. Этот запах женщину сразу взволновал, словно предупреждал: жди, Параскева, новостей!
Впрочем, своим мыслям она вначале не придала особого значения, так как вчера на покосе очень устала, желая не отстать в этой чисто мужской работе от свекра. Но, очевидно, перестаралась, не рассчитала свои силы, и сильно натрудила руку, которая теперь не просто беспокоила женщину, а отдавала в плече ноющей болью. К тому же не выспалась – у полуторагодовалой Шурочки с вечера болел животик. Девочку только после полуночи отпустило, она уснула крепким сном, а Параскева то и дело целовала ее маленький лобик: не горячий ли? А под утро сама сдалась. И впервые за долгое время во сне, коротком и тревожном, увидела свою маму, говорила, как с живым, со своим отцом…
