– Двадцать пять тысяч.

– Ишь как круто. Классный ты, наверное, стрелок, парень…

– Да нет, они всем по столько платят: пятнадцать тысяч сразу, при подписании контракта, и потом – по двадцать пять каждый месяц… Но я ещё не успел никого… Ну, в смысле, я тут, на передовой, совсем недавно… Нет, правда! Чем хотите поклянусь.

– Ну-ну, – понимающе кивнув, сказал Костенко бесстрастным голосом, и только выступившие у него на лбу капли пота выдали быстро вскипавший гнев. – Это само собой, что недавно, можешь не клясться. Мы все тут недавно… воевать стали. А раньше были мирными. Что ж, боец, не повезло тебе. Всё-таки зря ты из своего Иваново уехал.

– Да честное слово, я ещё никого из ваших убить не успел!

– Не успел, ясное дело. Только зарубок у тебя на прикладе – восемнадцать штук насчитали, – медленно проговорил комбат, перекатив желваки на скулах. – Вон как ты не успел. Наглядно. Восемнадцать наших ребят положил.

– Так это мне винтовку уже с зарубками дали. Нет, правда. Она чужая была, а потом мне выдали. Недавно.

– А теперь, парень, прикинь: каждый снайпер, когда попадает в плен, рассказывает в точности эту же самую басню. Про чужую винтовку. Ты бы, в самом деле, честно признался. Сколько наших убил?

Парень потупился. Однако ничего не ответил. А комбат, пристально глядя ему в лицо, невесело усмехнулся. И, медленно разорвав паспорт снайпера пополам, бросил его на асфальт:

– Знаешь, что это значит? – спросил он.

– Нет.

– А ты подумай.

– Н-не знаю…

– Это значит, что тебя уже нет.

***

Память схожа с назойливой мухой: сколько ни гонишь её – она всё равно норовит вернуться на облюбованное место. Правда, её, в отличие от мухи, не прихлопнешь ладонью.

Странно устроен человек. Его организм постоянно обновляется: отшелушиваются частички кожи, отмирают эритроциты и лимфоциты, клетки сосудов и внутренних органов, они уступают место более молодым клеткам, и даже в костных тканях происходит постепенная замена отслуживших свой срок старых солдат. В итоге каждые семь-восемь лет от прежнего хомо сапиенса остаётся лишь его образ, в точности воспроизведённая копия, состоящая из реплицированных запчастей – за двумя исключениями: клетки сердечной мышцы и коры головного мозга большей частью остаются прежними. Оттого сколь ни играй в прятки с провидением, пытаясь повернуть свою судьбу в любом из возможных направлений, сколь ни путай следы среди складок местности, а события минувших лет, нанизанные на живучие нейроны, из памяти вытряхнуть невозможно.

События прошлого не отпускали Андрея. Он размышлял о войне своей и чужой, пребывая на границе между сном и явью: лежал на диване, невидяще уставившись в дверной проём, и не чувствовал времени, не прозревал в себе ни малейшей способности подняться и вновь идти сквозь сопротивляющийся, движущийся навстречу поток мгновений, мертвенный и нерушимый в своей монотонности.

Сможет ли когда-нибудь этот поток размыть его воспоминания?

Вряд ли.

Это смолоду люди мчатся по жизни без оглядки, без памяти. Но природа тяготеет к равновесию, поэтому с возрастом всё возвращается.

…А под утро, в неверный и призрачный предрассветный час, к нему явился Неизвестный Солдат. Смутно белеющее лицо, видавшая виды мешковатая форма, наброшенная на плечи плащ-палатка и сдвинутые гармошкой сапоги из грубой кирзы. Каменный Гость, от которого потянуло гарью и… непонятным.

***

Он стоял, наверное, минут пять – молча, не шевелясь – пока Андрей наконец не сфокусировал на нём свой взгляд. А когда сфокусировал и заглянул в бездонные колодцы его глаз, то увидел в каждом по своему отражению.

– Ты кто?

– Конь в пальто. Или не узнал? – голос нежданного пришлеца показался чересчур громким в ночной тишине. Впрочем, было в этом нечто знакомое – Андрей только не мог понять, что именно.

– Как же мне тебя узнать. Мы и не встречались-то никогда.

– Так тебе только кажется, браток.

– Это из-за писем, что ли?

– Может, и так.

– Ты за ними явился? – Андрей, протянув руку, коснулся кончиками пальцев края раскрытой картонной папки.

– На хрена мне они. Что было, то прошло да быльём поросло. Дело же не в этой пробляди. У меня таких, как она, могло быть хоть десять штук, если б я всё правильно про жизнь понимал.

– А как же любовь? Ведь была?

Теперь Андрей понял, что показалось ему таким знакомым. Не сам голос. А то, как Солдат разговаривал. Эти повышенные тона свойственны всем артиллеристам. Они ведь глохнут от постоянной орудийной пальбы, потому и вырабатывается манера всюду орать.

– Любовь… – вздохнул собеседник. – Была попервоначалу. Была, да только сплыла, как лёд по реке… Ты видел её старухой, Ксану-то мою?

– Ну.

– Вот тебе и ну. Кто ж такое безобразие сможет любить, сам посуди. Разве старикан какой, лишённый ума и зрения. А я молодой совсем, это было бы ненормально.

– А как же тогда люди женятся и потом старятся вместе, и всё такое?

– То – вместе. Разные вещи… Она, браток, тоже могла мыслями со мной остаться. Получился бы совсем иной коленкор. Да ну её в жопу – разве не о чем больше говорить, кроме этой профуры… Думаешь, твоя лучше? Или, считаешь, ждала бы с войны – хоть пять, хоть десять лет?

– Вряд ли.

– Вот и я о том же. Или скажешь, что неправильно это?

– Не знаю.

– А я теперь знаю. Всё правильно.

– Это почему же?

– Потому, браток, что на войне человек готовится к смерти – хоть и не сразу понимает, но ему уже ничего не надо. Ведь в смерти он одиноким остаётся. Да ты и сам видел, верно? Некогда человеку вспоминать о близких, когда его уже от боли и от земли не оторвать, и кровь, и говно с мочой из него вытекают… Конечно, это только в самом конце. А вначале мы другие были, не только о себе думали, когда шли под пули.

– Я тоже – не только о себе. Если б матери не были нужны деньги на лечение, вряд ли поехал бы в Бендеры. Правда, это была только первая моя война… И не воевать я ехал. Да и матери деньги не пригодились, умерла она незадолго до моего возвращения.

– Эх, браток. Не найдёшь на свете человека, чтобы просто так отправился на войну, из одного голого удовольствия. Каждый старается измыслить себе какое-никакое оправдание.

– Может, и верно ты говоришь. Ведь второй раз меня в наёмники никто не гнал. Просто я ничего больше не умею – вот и двинул в Боснию. Ну, ещё было обидно за братьев-славян.

– За славян? Можно, конечно, и за них. А я вначале просто за Родину шёл. И за товарища Сталина. А потом – за угнетённую Европу. Да хоть бы и за весь пролетариат земного шара – какая разница? Ты же видел, смерть всех выставляет под одну планку. Вот, к примеру, на Украине партизаны прихватили двух полицаев: те со своими семьями не успели драпануть. Так полицайских супружниц сразу пустили по кругу, а самих прихвостней немецких рядом кончали – да старались, чтоб подольше они отходили… чтоб за еблей-то перед могилой успели понаблюдать от души. В общем, мы не мешали партизанам, а просто смотрели со стороны. Да ещё выпивши были все как один… но это я хорошо приметил: полицаям, когда они последнее дыхание испускали, уже до насильничанья над ихними женщинами дела не было – каждый своей последней боли в глаза глядел… Ты должен понимать, наверное.

– Понимаю. В Бендерах, помню, одно время снайперы сильно лютовали. Что интересно, среди них и «румын»-то не было: в основном бабы – у нас их называли «белыми колготками» – многие из Прибалтики, но попадались и москвички, и киевлянки, и питерские… отовсюду. Короче, представь, какую они себе моду завели: сидит такая сука где-нибудь на верхнем этаже, ждёт, пока мужик на улице появится… а как дождётся – не убивает сразу, а прострелит колено – и снова затаится, не добивает. Раненый поорёт-поорёт – его рано или поздно кто-нибудь услышит и спешит оказать помощь. Тогда снайперша и этому человеку прострелит колено… Тут они уже вдвоём кровью истекают, зовут на помощь. В общем, иногда по три-четыре человека таким образом удавалось им подловить. На живца. Или, к примеру, идёт казак с девчонкой. Так они не казака – девчонку подстреливают. Ох, и злые мы на них были за это. Сам понимаешь, что с этими «белыми колготками» делали, если удавалось поймать.