Литмир - Электронная Библиотека

Я чуть не всхлипнула, так стало жалко себя. Лапа прыгнула ко мне на колени, понюхала телефонную трубку.

— Вот и Лапа тоже обеспокоена. Слышите, как повизгивает в трубку?

— Я гриппую. И позвонить вчера не мог по той причине, что потерял голос. Хотя и очень хотелось. Но я рад, что вы заметили мое отсутствие.

После моего неосторожного вопля и его слов я поняла, что немного искусственная сдержанность в наших отношениях исчезла. Как будто мы переступили черту. И смешными показались наши «вы». Так хотелось сказать ему «ты», он уже давно стал для меня «ты».

— Ах, Родион Петрович! Неужели вы всерьез верите, что я могла не заметить ваше отсутствие? Или все-таки лукавите?

— Ничуть не лукавлю! — чистосердечно признался он. — Давно удивляюсь, как вы терпите мое общество. Я такой мрачный, серый докторишко. А вы молодая, красивая, умная женщина…

Его хриплый голос совсем сорвался от волнения. А я жадно слушала и чувствовала, как переполняет меня радость. До чего же мы родственные души! Я давно привыкла к людям с манией величия, с повышенной самооценкой. У нас с Родионом другая болезнь — комплекс неполноценности.

— Пожалуйста, Родион, не надо говорить, вы совсем сорвете голос. Через несколько дней мы встретимся, и тогда… — просила я, потому что он задохнулся от кашля, но все же порывался продолжать.

— Еще несколько слов, позвольте! Давно собирался поговорить с вами, но не решался. Ждал примерно такого ответа: «Я вас очень уважаю, Родион Петрович, но…» И мне станет стыдно за свою намечающуюся лысину и нахальство стареющего ловеласа…

— Нет у вас никакой лысины, доктор. Не наговаривайте на себя. И напрасно вы откладывали этот разговор.

Я старалась больше говорить, чтобы он молчал. Рассказала о том, что Ида Генриховна считает его настоящим, умопомрачительным мужчиной. Не побоялась признаться, в каком отчаянии была вчера и особенно сегодня. От моей старомодной целомудренности и следа не осталось.

— Вы не Лапу подобрали на улице тогда, в ноябре, а меня — раздавленное, несчастное создание. Вы меня спасли…

— Неизвестно, кто кого спас. Вы меня от одиночества и отчаяния — это уж точно. Мою мертвую душу спасли, — мягко возразил он.

— Хорошо, согласна! Просто встретились две неприкаянные души и узнали друг друга. Главное, сразу узнать, не пройти мимо…

— Хотите, я сейчас приеду! — вдруг безрассудно предложил он.

Мне так захотелось его увидеть, больше всего на свете! Но кому-то из нас нужно было проявить благоразумие. И я твердо сказала:

— Ни в коем случае! Вы мне нужны живым, Родион Петрович. Жду вас через несколько дней, только когда по-настоящему выздоровеете. Теперь уже некуда спешить.

— У вас, Лариса, еще уйма времени, а мне нужно спешить. Жалко каждый бесцельно прожитый день. Вчера и сегодня я вас не видел. Дни пропали.

Это было нелегко, но я простилась, строго наказав ему бороться с простудой, пить лекарства и ни в коем случае не разговаривать. Положив трубку, я заметила, как бешено бьется сердце. Вот как может изменить жизнь пятнадцатиминутный разговор.

Мир за окном тоже неузнаваемо изменился. Теперь там царили радость и покой. И я заявила удивленной Лапе:

— Вот что, подружка, идем в магазин! Купим что-нибудь вкусное, экзотическое. Когда явится Родион Петрович, мы угостим его крабовым салатом, свежей зеленью, ананасом. Про тебя я тоже не забыла. Ты получишь не только собачий корм, но и свежую говяжью косточку. Не верю я в эти заморские сухие корма.

Эпилог

Каждый вечер сижу на крыльце нашей маленькой дачки и смотрю, как угасает день. Лето нынче как запоздалый гость. Уже сентябрь на исходе, а солнце сияет и слепит, как в июле. Но лес вдалеке за рекой уже пожелтел, поникли последние цветы у меня на клумбе.

Я больше не боюсь времени. Пускай бегом бежит, мне все равно. Но все-таки жалко лета, когда теперь снова его дождешься. Вот и куртку приходится набрасывать на плечи, хотя на улице еще тепло. Но близкие только и делают, что деспотически меня оберегают. Твердят с утра до вечера — не простудись, не оступись, не волнуйся. Как они мне надоели!

У меня замечательный наблюдательный пункт. Вот на проселочной дороге показались две уныло бредущие фигуры. Люська с Володей. Ходили по грибы, но не похоже, чтобы полные корзины оттягивали им руки. Осень нынче сухая, грибов мало.

Я поворачиваю голову вправо. Оттуда с шоссе должен свернуть наш светлый «жигуленок». Лапа тоже вытягивает острую мордочку к воротам. Ей передалось мое ожидание, нетерпение, досада. Но ждать долго она не в силах. Вот уже весело скачет на своих трех лапах в огород и дальше, между кольев забора к соседям. Там у нее подружка, кудрявая дворняжка Рита.

Наконец доползли Люся с зятем. Лица усталые, сердитые. Наверное, опять всю дорогу ругались. Регулярные их ссоры мне очень не нравятся. Давно собираюсь поговорить с Люськой серьезно. Володька торжественно демонстрирует мне десяток разномастных грибов на дне корзин.

— На супчик хватит, — снисходительно бросаю я, мельком заглянув в корзины.

Володьку обижает мое равнодушие. Грибы его страсть. Он готов целый день шнырять в кустах, как гончая, по запаху выискивая коричневые, желтые и красные шляпки.

— Какой супчик! Я сейчас вам сделаю грибницу, поджарю с картошечкой.

Он уносит свое сокровище — мыть, чистить, резать. А сестра устало опускается рядом со мной на скамейку. Лицо у нее серое, равнодушное, она не любит природу, и мысли ее сейчас далеко: офис, дела, которые закрутятся с понедельника. А дача, грибы — это дань семье и традициям.

— Вот смотри — скоро семь, а его нет. — Я протягиваю Люсе левую руку с часами. — Даже в субботу дежурства. Даже выходные он не может спокойно провести с семьей.

— Он ведь не чиновник, а доктор. Значит, что-нибудь важное задержало — больные или консилиум. — Люська старается разговаривать со мной терпеливо, как с ребенком.

— Ну и что ж, что доктор! — не унимаюсь я. — У нас почему-то доктора никогда не принадлежали себе и своим семьям, а считались общественным достоянием больных, соседей, знакомых. Доктора можно поднять среди ночи по пустяку, вызывать с дачи в воскресенье…

Никогда не думала, что быть женой врача — такая тяжкая и беспокойная доля. Родиону не давали покоя ни на даче, ни дома, ни днем, ни ночью. У кого-то кололо в боку, кто-то клянчил лекарства, самые настырные требовали внимания и утешения.

Я уже начала беспощадную борьбу с ходоками, потихоньку-помаленьку отваживаю их от дома. И вообще я буду женой-стервой, оберегающей простофилю-мужа от надоедливых просителей. Родион сам виноват: безропотно подставляет шею. А народ чует таких донкихотов за версту и норовит на подставленную шею усесться.

— Успокойся! Твое сокровище вот-вот прибудет, — уговаривает меня Люся. — Ты просто ревнуешь его ко всем: к работе, друзьям, родственникам и больным.

Какая глупость! Я возмущенно пожимаю плечами, и мы надолго замолкаем, глядя на дорогу. Она по-прежнему пуста. Тихо. Только с реки доносятся детские крики и визги, заливистый собачий лай. Мне кажется, что минута самая подходящая для сокровенной беседы между родными сестрами.

— Вы снова ругались с Володей? — спрашиваю я.

— Не твое дело! — резко обрывает Люся.

— Нет, мое! И он прав. Он тебя обязательно бросит, вот увидишь, если ты в ближайшее время не образумишься. Где ты найдешь такого мужа?

Кто бы мог подумать, что я когда-нибудь стану учить уму-разуму старшую сестру! Я сама собиралась всю жизнь проходить у нее в ученицах. Как быстро переменились роли.

— Если бы я в двадцать лет вышла замуж за такого, как Володя, у меня сейчас было бы двое или трое детей, — мечтала я вслух. — Ты представь только, у тебя сейчас могли быть почти взрослые дети. И твоя замечательная свекровь помогла бы их вырастить. Нет, ты дождалась, когда тебе стукнет тридцать пять, а свекровь состарится.

— Я ничего не ждала, я просто работала, а дети не входили в мои планы, — с раздражением говорит Люся. — Вернее, входили, но после тридцати. Время пролетело так быстро…

72
{"b":"770067","o":1}