Но все мои благие намерения улетучились, едва я заметила вдалеке палатку. Еще не совсем стемнело, медленно сгущались синие сумерки, а заветная палатка уже зазывно и ярко светилась у дороги.
Я заметно повеселела и нащупала в кармане несколько хрустящих бумажек. К моему удивлению, Карась продолжал аккуратно, раз в месяц, присылать мне деньги. Вежливая почтальонка доставляла мне их прямо на дом. Володька сердился:
— Позвоню ему и попрошу отсылать милостыню в монастырь или детский дом. Обойдемся без его денег. Еще неизвестно, как он их зарабатывает.
А я пожимала плечами. Карасю очень хочется соответствовать мировым стандартам. Он мне не раз говорил, что в цивилизованных странах муж после развода платит жене алименты. К тому же Толян уверен, что виноват передо мной. Ему давно нужно было бежать от меня, и как можно дальше, куда-нибудь на Канары.
Я уже осторожно перешла дорогу, заветная палатка была метрах в трехстах. Но тут мое внимание привлекла странная группка на обочине. Двое мальчишек, один лет двенадцати, другой — чуть помоложе, и старушка осторожно подтащили что-то к пустому газону, уже припорошенному снегом, а затем опустили на землю.
Старушка была препотешная. В какой-то задорной шляпке, бывшей последним криком моды в годы Первой мировой. Какие-то остатки экстравагантности еще сохранились в ее облике — лаковый ридикюль, болтавшийся на сгибе локтя, карминные губы и брови в ниточку. Обычный для интеллигентной старушки гардероб — древняя котиковая шубка с проплешинами, из-под шубки на полметра виднеется байковый халат, спущенные чулки и короткие ботики с шерстяными носками.
Еще лет десять назад много встречалось в Москве таких старушек, а теперь они раритеты. Сначала я с любопытством разглядывала ее и только потом обратила внимание на ношу. На каком-то старом клетчатом пальто лежало живое существо. Некоторые прохожие проходили, склонялись, охали и спешили дальше.
Я тоже шагнула на газон, взглянула и в ужасе отпрянула. На грязном окровавленном пальто лежала собачонка, примерно той же породы, что и чеховская Каштанка. Маленькая, рыжая, с пушистым хвостом и острыми ушками. При свете уличного фонаря ярко блеснули ее глаза. В них застыла боль и смертная тоска.
— Что с ней? — спросила я.
— Полчаса назад прямо на моих глазах попала под колеса, — обстоятельно рассказывала старушка. — Такая огромная черная машина с зеркальными стеклами…
— Да они живых людей давят, им все нипочем. Что им какая-то собачонка! — крикнула на ходу сердитая тетка и побежала прочь.
— Котеночек, принеси что-нибудь, надо ее прикрыть, а то замерзнет. — Старушка кивнула на соседнюю помойку.
Там высилась целая груда тряпья. Мальчик притащил детскую куртку и заботливо накрыл собачонку. Несчастная вся скорчилась то ли от боли, то ли от холода.
— Гуманитарная помощь, — объяснила мне старушка. — Присылают наши благодетели всякое тряпье, даже нищие не берут, а нам пригодилось.
Подошел старичок, бережно прижимая к груди батон. Посочувствовал:
— Ида Генриховна, что с ней?
— Задние лапки ей раздавило, Георгий Павлович. Надо бы к ветеринару.
— Ни ветеринар, ни профессор ей не поможет, раз машина переехала. Усыпить ее надо, — брезгливо бросил на ходу какой-то амбал в длинном, до пят, кашемировом пальто и с несмываемой печатью превосходства на физиономии.
У меня словно ноги приросли к газону. Я и не порывалась уйти. Стояла и смотрела на собачонку, живую аллегорию своей жизни. Разве это не я — рыжая, раздавленная, больная, почти махнувшая на себя рукой. Разве я не сижу в глубокой яме отчаяния, откуда не так-то просто выбраться. И эта собака тоже обречена. Едва ли можно ее вылечить.
И все же мне не хотелось, чтобы ее усыпили. Или пристрелили, как один мужичок посоветовал.
— Что же делать, что же делать? — бессмысленно шептала я, не замечая, что слезы уже ручьями бегут по щекам.
Ида Генриховна внимательно посмотрела на меня как на союзника, родственную душу. Поняла, что я не уйду. Положение наше казалось безнадежным, но все-таки становилось легче, если рядом появляются люди, готовые не только на пустое сочувствие, но и на помощь, поступок.
— Здесь недалеко ветеринарный пункт, но мы ее не донесем, — неуверенно подумала она вслух и, наклонившись, погладила собачонку. — Потерпи, лапонька, что-нибудь придумаем.
— Зачем нести на руках, мы сейчас поймаем такси или частника, у меня есть деньги! — обрадовалась я.
Поставив мальчишек на одной стороне дороги, сама я перебежала на другую.
— Как вас зовут, деточка? — крикнула мне вслед Ида Генриховна.
Она стояла под фонарем, такая смешная, крохотная, сухонькая, как былинка. Но сколько в ней было мужества, сострадания и готовности броситься на помощь всем терпящим крушение.
Первой остановилась новенькая «восьмерка». Молодой парень, лицо каменное, жестокое. Этот не возьмет, сразу решила я и не ошиблась. Посмотрел на меня как на сумасшедшую и молча захлопнул дверь. Я едва успела отпрянуть, чуть не поскользнувшись на отполированной обочине.
Я быстро сообразила, что останавливать иномарки и новенькие, с иголочки машины бесполезно. Сосредоточилась на «Жигулях». Там сидел народ попроще. У одного пожилого шофера радостно вспыхнули глаза при виде крупной купюры.
— Садись! — по-купечески размашисто пригласил он.
Но как только я объяснила, в чем дело, его лоснящаяся физиономия разочарованно скукожилась:
— Там небось кровищи море. Мне потом неделю машину мыть. Не-не, не пойдет.
И, не слушая моих объяснений, быстро укатил. С простым народом тоже ничего не получалось. Интеллигентные мялись, вяло бубнили что-то о нехватке времени и о том, что это пустая затея. Прошло полчаса, я устала объяснять в который раз, что собака укутана и сиденьям ничто не угрожает, и к тому же я буду держать ее на коленях.
Мальчишкам вообще не удалось никого остановить. А мне — разжалобить и убедить. В растерянности и недоумении стояла я на краю тротуара. Какие равнодушные сонные лица, какие пустые глаза. Я была лучшего мнения о человечестве. Мне казалось, что хотя бы каждый второй должен быть отзывчив, сердоболен, готов помочь ближнему, если это не связано с большими затратами и потерей времени и сил. Ида Генриховна, по-видимому, знала людей лучше. Она смотрела на меня и детей с покорной обреченностью. Осторожно засеменила в своих скользких ботиках на дорогу и тоненько крикнула мне:
— Ларисонька, это бесполезно. Придется отнести ее ко мне. Боюсь, она замерзнет.
И тут я разозлилась. Погрозила кулаком вслед отъезжающей машине:
— Чтоб у вас колеса отвалились! Мерзавцы, бездушные иуды. Чтоб вам всем вот так когда-нибудь лежать у дороги, истекать кровью и не дождаться помощи!
Какие только проклятия я не посылала на головы проезжающих! Самой страшно вспомнить. Стоит на дороге эдакая фурия, волосы разметались из-под шапки, даже глаза горят в сумерках, и проклинает автолюбителей. Удивляюсь, как не вызвали психушку.
Опомнившись, я заметила, что рядом стоят светлые «Жигули», водитель даже стекло опустил, чтобы получше меня разглядеть. В глазах интерес и сострадание. Слава богу, интеллигентное лицо, подумала я. Пожалуй, первое среди свиных рыл и хитрых хорьковых мордочек.
— Так и не понял, к кому обращен ваш гневный монолог? — тихо сказал мужчина за рулем. — Садитесь!
Тут я уцепилась пальцами за край бокового стекла, склонилась к нему и забормотала:
— Понимаете, объясняю этим недоумкам, что собака завернута в пальто и куртки, сиденьям ничто не угрожает, к тому же я возьму ее на колени, тут две остановки до ветеринарного пункта, и деньги предлагаю, но ни одна зараза не хочет ехать!
— Ваша собака? — мягко прервал меня водитель.
— Уличная, ничья — попала под колеса.
Он открыл дверь и вышел. Первый и последний из всех, к кому я обращалась за помощью. Старушка и мальчишки выглядели такими жалкими и беспомощными. Но вот появился настоящий мужчина, спокойный, уверенный, да еще на колесах. Мы все так и вцепились в него.
