— Но это же так просто, Сережа. — Я с большим участием отнеслась к его несбыточной мечте и стала давать советы: — У тебя, конечно, есть дача…

— Ну как ты не понимаешь, Лариса! На даче выращивают огурцы, лук, а не хлеб. — Его лицо даже исказилось от боли. — Да меня и засмеют. Это можно сделать только в деревне, настоящей.

И я стала рассказывать ему о деревне. Одна моя бабушка жила на окраине чудного городка Касимова, другая в Белоруссии. Лето я всегда проводила у них. Видела, как пашут поля, засевают огороды, по утрам выгоняют скот в поле. Но я любила деревню как горожанка, предпочитала полежать у речки или гулять по краю леса, пока бабушка с папой работали в огороде или косили на берегу сено для козы.

А нынче началось повальное увлечение деревней. Многие наши знакомые уже купили дома в ближайших Владимирской, Рязанской, Тульской областях и ездят туда по воскресеньям. Заброшенный дом можно купить рублей за триста. Я посоветовала Сереже подыскать себе такой. У него даже глаза загорелись.

Мы так увлеклись, что забыли об Игоре. Он прилег на диван и, закрыв глаза, слушал. Один только раз, вклинившись в нашу беседу, спросил:

— Я вам не мешаю, пастух и пастушка? А то могу удалиться на кухню. Кстати перекушу чего-нибудь.

— Оставайся, чего уж там, — милостиво позволил Серж. — Мы и не заметили, что ты еще здесь.

У нас на факультете была замечательная пара — Валя и Саша. Они поженились еще на втором курсе. Кое-кто над ними посмеивался, но нормальные ребята их уважали, хотя и не совсем понимали. Они собирались уехать в какую-нибудь глухую деревню и учить там детей. Они считали, что все мы виноваты перед нашей нищей, униженной деревней, пришло время отдавать долги и помочь ей подняться на ноги.

— Неужели такие люди бывают? — простодушно воскликнул Сергей.

— Очень редко, но встречаются, — подтвердила я. — Чудаки, подвижники, на которых и держится мир. Нам, обывателям, они кажутся странными и непонятными.

Я пригласила Сергея к нам в башню и обещала познакомить с супругами Медведевыми. Он обрадовался и напросился на ближайшие дни. Бедняге, кажется, не с кем было поговорить. Игорь больше насмешничал и наставлял его жить по собственным понятиям и меркам.

Когда мы очутились на улице, Игорь поймал мою руку и спросил не без ехидства:

— Кажется, встретились родственные души? Я присутствовал при сем знаменательном событии. А мы с тобой родственные души, как ты думаешь, Лукреция?

— Мы с тобой нет, — уверенно отвечала я. — Но это ничего не значит. Вы с Сергеем совсем разные, тем не менее дружите много лет.

Я нисколько не кривила душой, когда говорила Аське и Лене Мезенцевой, что мы с Иноземцевым просто друзья. Долгое время так оно и было. Но дружба бывает разная. Я так и не поняла, что нас вначале связывало с Игорем. По-моему, чувственного влечения, как такого, вовсе не было. Только непонятное притяжение, любопытство, долгие беседы и споры.

Наконец через два-три месяца я решила рассказать отцу о своих отношениях с Игорем, которые так и не смогла определить. Тогда я назвала их дружбой, хотя они уже перешли ее рамки. Но папа все еще оставался идеалистом, эдаким старомодным шестидесятником и не без труда воспринимал реалии конца восьмидесятых.

Чтобы не будить излишние тревоги, я отцу далеко не все рассказывала. Гораздо важнее было обсудить с ним некоторые проблемы, например проблему неравенства. Почему-то все считали, что мы не пара. Мне это было непонятно.

— В детстве я свято верила, что наше общество — самое справедливое. Ты, кстати, папуля, долго поддерживал во мне эту иллюзию. Теперь-то я знаю, что нигде нет такого оголтелого холуйства, неравенства и всяческих социальных и экономических уродств, как у нас.

Отец очень смутился, а я ругнула себя за неосторожность. Он во всем считал себя виноватым: и в том, что недостаточно хорошо воспитал нас, и в том, что в стране творится черт знает что и совсем нечего есть. Обостренное чувство ответственности за все происходящее Люся считала большим его недостатком.

Я вспомнила, как учительница в начальных классах ставила только пятерки одной недалекой девочке, дочери секретаря райкома. А наша мама много лет поддерживала вымученные добрые отношения с заведующей промтоварным магазином. И занималась с ее сыном-тупицей, чтобы обувать и одевать нас. Разве это не уродство?

Папа вздохнул, хотел было возразить, но передумал.

— Сколько тебя помню, ты каждую неделю брал рюкзак и отправлялся в Москву за продуктами. Выстаивал несколько очередей за мясом, колбасой, маслом и к вечеру, усталый, возвращался домой. Целые области устремляются в Москву за едой. Как это унизительно и бездарно.

Но папу не интересовали житейские проблемы. Он всегда морщился, когда знакомые жаловались на быт и неустройство. А вот высокие материи он обожал, любил пофилософствовать и поговорить с друзьями о политике.

— Ты ведь начала, кажется, с привилегий? Кто родителя Игоря? Расскажи.

Папа постарался вернуть меня к нашим баранам. Как он беспокоился, бедный, когда у Люси появился поклонник. Как будто его дочери угрожала опасность.

Мать Игоря преподавала у нас на факультете французский, а отец был деканом в каком-то техническом вузе. Не министром и не космонавтом. Почему-то все считали, что я ему не пара.

— Люди очень любят свои привилегии, большие, маленькие и даже мнимые. Ради привилегий часто идут на любую низость, борются за них, не считаясь со средствами.

— Какие привилегии, папа! Они живут в Москве, мы в Малаховке, они — в кирпичном доме, мы — в блочном.

— То, что говорят все, не имеет значения. Главное, как Игорь относится к своему статусу мальчика из приличной семьи, — резонно заметил папа. — Не будь слишком доверчива, убедись, что он серьезный и порядочный парень.

— Папа!

Я даже расхохоталась. Интересно, что посоветовала бы мне мама, вздумай я с ней пооткровенничать. Отец давно взял на себя материнские функции. Я поклялась, что его дочурке ничего не угрожает. Тогда я была уверена, что у меня крепкая голова и никогда она не закружится. Еще как закружилась, когда… Бедный папа, если бы он знал. Но тогда я сказала ему:

— Ты должен беспокоиться, чтобы твои дочери не остались в старых девах с такими характерами. Чего в нас не хватает, так это женственности, мягкости. Какие-то гренадеры в юбках. Недавно познакомилась с Люсиным женихом. Всю жизнь суждено ему проходить у нее в ординарцах.

Отец сделал вид, что мне поверил, но в душе у него с того дня поселилось прочное беспокойство. А к Игорю он всегда относился с опаской, как будто ждал от него неприятных неожиданностей. Значит, папа тоже понимал, что неравенство — закон жизни. А я-то думала, что он выше этого, что он такой же неисправимый демократ, как я, и для него все люди равны.

Мы долго, очень долго приглядывались друг к другу, изучали друг друга. Мне было интересно, что во мне, скромной, почти неприметной девице, могло привлечь Игоря. Ему, по-видимому, это тоже было интересно. Тем более, что у него был явно наукообразный склад ума, он все в своей и чужой жизни пытался глубоко исследовать, определить и классифицировать. Классификации стали его страстью.

Весной наши долгие прогулки переместились с ухоженных главных аллей на безлюдные лесные тропинки, которые паутиной оплетали парк на Воробьевых горах. Тропки эти были так узки, что мы не могли идти рядом, не обнявшись. Эта непривычная, волнующая близость располагала и к особым разговорам. Вначале мы философствовали, рассуждали о литературе, но быстро переходили на личное. О себе мы тогда могли говорить бесконечно. В будущее позволяли только украдкой, тайком заглянуть. Зачем? В настоящем было слишком хорошо.

Он мне признался, что с первых же дней знакомства принялся обдумывать и размышлять, почему его влекло ко мне.

— …и пришел я к выводу, что не только внешность твоя незаурядна, но и ты сама, Лариса, необыкновенная барышня! — говорил он с пафосом и иронией.