Эту книгу я написал на основе своих пакистанских впечатлений. Девять лет провел в этой стране, немало повидал.

Она посвящается Лене и Кате, которые вместе со мной прошли «пакистанскими тропами». И, конечно, друзьям-«пакистанцам». Нас связывают общая работа, общие воспоминания, дружба, товарищество. Всегда подставляли друг другу плечо и сегодня не теряем друг друга из виду. Навсегда врезались в память строки из песни, которую сочинил Владимир Корольков: «Пакистанские будни судить не спеши, пакистанские будни – кусочек души, пакистанский будни сложились в года, и от них не уйти никуда».

В первой части книги повествование ведется от первого лица, хотя это далеко не всегда alter ego автора. Например, в основу главы «Жена для пакистанца» легли события, рассказанные моим другом Максутом.

Во второй части главный герой – вымышленный персонаж, и выдумки, конечно больше. Но все равно я обязан предупредить: не ищите сходства с реальными событиями.

В заключение хотел бы выразить глубокую благодарность Игорю Гисичу, который уже второй раз помогает мне и делает яркую и запоминающуюся обложку для книги.

Сломанная ветка ‒ тоже убийство.

Коран

Жизнь ‒ это то, что происходит, когда ты строишь совершенно другие планы.

Джон Леннон

Мои родители мечтали, чтобы я выбился в люди, стал кем-то видным и известным. Обрадовались, когда меня взяли на загранслужбу. Им виделись пышные приемы, судьбоносные переговоры. Париж, Женева, Нью-Йорк… Фотографии на первых полосах газет.

Мать учительницей в школе трудилась, отец – на обувной фабрике. Кто о них слышал, кроме соседей да нескольких друзей? Никто. А для единственного сына хотелось уважения и славы.

Вышло иначе. Выбор азиатского направления закрыл передо мной комфортный и стерильно чистый Запад, обрекая на скитания по беспокойным и загадочным странам. Имея в багаже урду, дари, фарси, пушту и разные диалекты, я исколесил весь Средний Восток и Южную Азию, но наибольшую привязанность испытывал к Пакистану. Моя жена не разделяла этого чувства. Терпеть не могла грязных дорог, дешевых дуканов1, крепкого чая, щедро заправленного адраком2 и жирным овечьим молоком, а также антисептических салфеток, без которых не обходилось ни одно из наших странствий. При этом ничего не делала, чтобы отвратить меня от ненавистной ей азиатчины, находя странное удовольствие в брюзжании и рассуждениях о загубленной юности. С еще большим энтузиазмом она предавалась этому занятию после того случая, когда ей пришлось вытаскивать меня из ущелья за Малакандским перевалом мой джип сбросили с горной террасы.

Дождавшись моего выздоровления, супруга поставила точку в браке, не оправдавшем ее надежд. Мы расстались без особых проблем (детей у нас не было), и я уже не пытался наладить свою личную жизнь.

Однажды мне пришла в голову мысль – кое-что рассказать о тех событиях, в которых я участвовал или о которых слышал от других людей. Когда стал писать, заново переживал случившееся, для меня это было вспышкой света в непроглядной ночи. Надеюсь, что читателя заинтересуют не только острые сюжеты, но и психологические коллизии. В острых переделках, люди ведут себя совершенно иначе, чем того требуют их генотип, благоприобретенные навыки, моральные принципы, все то, что вдалбливают в головы семья и школа.

Начну с того, как меня угораздило оказаться в тюрьме Фейсалабада. Неприятное, скажу вам, место. Камеры там зимой не отапливались, летом – не вентилировались. Канализация не предусмотрена, и нечистоты выплескивались прямо в окно…

Чтобы не захлебнуться мерзкой, вонючей жижей, приходилось вставать на носки, тянуться вверх всем телом, отчаянно сожалея о своем – увы! – недостаточно высоком росте. Всему виной были муссоны, которые, начавшись пару недель назад, разошлись не на шутку. Страна, долго изнывавшая от жары и засухи, получила сверхнормативный уровень осадков в виде ливневых многочасовых дождей, сопровождавшихся грозами и ураганами. Смывались целые деревни, стихия свирепствовала и в больших городах. Захлестнула бедные районы Фейсалабада, одного из крупных городов пакистанского Пенджаба. Десятками гибли люди и животные; на улицах валялись разлагавшиеся трупы буйволов.

Гражданские власти старались как-то помогать людям, наводить порядок, а вот усилий тюремного начальства не было заметно. В подвальных камерах плескалась вода, смешанная с помоями и нечистотами, заключенные отсиживались на нарах.

Когда надзиратель плотно закрыл за мной железную дверь камеры, меня тотчас взяли в оборот двое дюжих паков3. Раджа и Исхан были дакойтами, то есть профессиональными бандитами и творили по своему разумению суд и расправу. Я ничем не успел им досадить, но европейцы так редко попадали в зиндан, что грех было не воспользоваться подобной возможностью и не унизить представителя «расы господ».

Я получил свою порцию тумаков, затем меня швырнули в яму, находившуюся в углу камеры и использовавшуюся в качестве нужника. Ее до краев заполняла зловонная жидкость. В одном месте, рядом с узким зарешеченным окном, где земляной пол шел под уклон, глубина достигала почти двух метров, и меня оттеснили именно туда. Любая попытка выбраться из этой клоаки решительно пресекалась: Раджа и Исхан били меня по голове ногами как по футбольному мячу. Из носа и рассеченной брови шла кровь.

Дакойты не торопились, растягивая понравившуюся им забаву. Временами отвлекались и начинали вспоминать, как разбойничали, ради выкупа похищая скот, а также мирных обывателей. Особенно красочно живописал свои деяния Раджа, который около года назад с десятком подельников захватил пассажирский автобус. В ожидании денег, которые должны были доставить друзья и родственники заложников, дакойты подвергли несчастных пыткам, женщин изнасиловали. Исхан держался не так кичливо и признавал, что при всей своей удали и бесстрашии, он всё же боится в жизни двух вещей: Аллаха и пакистанской армии.

Так прошло около трех часов. Помимо дакойтов, в камере находился еще один заключенный пуштун по имени Гульман. Постарше (не меньше сорока, лысоватый, слегка обрюзгший) и поспокойнее. Хотя Раджа и Исхан предлагали ему поучаствовать в зверском развлечении, Гульман делал это с явной неохотой. Порой в его угрюмом взгляде я даже улавливал нечто вроде сочувствия.

Надзиратель время от времени заглядывал в камеру, но не мешал издевательствам. Мучители рассуждали о том, как следует поступить с беспомощной жертвой. Вариантов было два ждать, пока «русская собака» не сдохнет, захлебнувшись дерьмом, или ускорить процесс, свернув мне шею.

В том, что я угодил в зиндан, не было ничего удивительного. В то время я трудился в неправительственной организации «Хелп мессенджер», занимавшейся поиском пропавших без вести и помощью в чрезвычайных обстоятельствах. Ее финансировали щедрые скандинавы, а использовали в своих не всегда гуманитарных целях несколько разведок, в том числе, российская. Впрочем, случай, о котором пойдет речь, не был связан со спецслужбами. Али Азгхар Шах говорил, что я сам во всем виноват, и нечего идти на поводу у женщин. Возможно, он был прав.

Я занялся Мариной Стожковой по просьбе нашего посольства, которое получило инструкции с самого верха. Ситуация на первый взгляд казалась заурядной. Пожилая мама в Тамбове имела восемнадцатилетнюю дочь, которая влюбилась в пакистанского студента Манзура, учившегося в Тимирязевке. Невзирая на сопротивление родительницы, дочка вышла замуж по большой любви и укатила в Музафаргхар (городишко вблизи Фейсалабада), где реальность обманула все ее ожидания. Юный муж честно пытался применять на практике знания агронома, но зарабатывал не больше сотни долларов в месяц. А в семейной жизни переменился радикальным образом, перестав позволять молодой жене то, что в Москве считалось абсолютно приемлемым: общение с подругами и друзьями, самостоятельные походы в кафе и рестораны. По сути, Марина содержалась взаперти, если не считать вылазок в магазины. Ее интересы были ограничены кухней и уходом за двумя детьми. Третий уже «нарисовался» в проекте, что сулило полное отсутствие личной жизни еще годиков этак на пять.