– Придется заинтересоваться, если от этого зависит жизнь Корабля.

– Все так серьезно?

Рутилий настойчиво посмотрел на него. В его глазах и складках рта таилось сдерживаемое беспокойство. Тут что-то привлекло внимание автомата, сидевшего лицом к хижине. Долю секунды спустя оттуда вышла Фотида. Эврибиад про себя удивился тонкости слуха этого создания – если только речь не шла о другом, более эзотерическом органе чувств. Фотида подошла к ним большими шагами и остановилась прямо перед гостем, сощурившись и уперев лапы в бедра, прямая и несгибаемая, несмотря на ее смехотворный, по сравнению с Рутилием, рост.

– Надо же, какой сюрприз, – резко сказала она.

Она повернулась к Эврибиаду. Он почувствовал, что дело не только в конфликте между людопсами и Отоном, – Фотида была не рада вторжению деймона в такое время, на заре ночи – первой за долгое время, – которую она провела с супругом. Устремив на Аттика мечущий молнии взгляд, она спросила:

– Что ему надо?

Эврибиад ответил сам, постаравшись сохранить настолько нейтральное выражение, насколько было возможно.

– Рутилий желает провести с нами переговоры.

– О чем?

Оба повернулись к бледному силуэту, который в данный момент посвятил себя изучению земли под ногами со вниманием, достойным геолога. Приглушенным голосом он сообщил им:

– У меня нет времени с вами торговаться. Все пошло не так, как мы думали. Отон, кажется, старается попасть в ловушку, Аттик же потерял его из виду. За Плавтиной охотятся стражи Города.

– Какого еще «города»? – спросила Фотида.

– Единственного и неповторимого, вы, шайка варваров, – проворчал деймон. – Аттик и Плавтина думают, что вы сейчас лучше других справитесь с командованием. Я пришел к тому же выводу. Отон пошел на необдуманный риск. Гнев наших врагов может с минуты на минуты обрушиться на нас. Скажите вашим слугам, чтобы вернулись на свои посты.

– Но, – начала она осторожно, – вы же понимаете, что, если «Транзитория» окажется в нашей власти, мы не откажемся от нее по доброй воле?

Рутилий ничего не ответил, но поднял глаза к небу, словно готовился молить Отона о прощении.

Камилла сильнее сжала руку Отона, и тяжелая тишина накрыла двор разрушенного дворца, покрытого странным растением, способным к расчету. Их сознания коснулись друг друга, установили точки ограниченного контакта – его едва хватило для взаимного поверхностного возбуждения. Потом с молниеносной скоростью подпрограммы поделились параметрами, выстроили переходы, выявили и устранили незначительную несовместимость – так музыканты подлаживаются друг под друга перед началом концерта, и каждый тщательно настраивает свой инструмент, чтобы позже отказаться от индивидуальности в пользу целого – более возвышенного и гармоничного. Был восстановлен протокол связи – не слишком тонкий и не очень сложный. Это был настолько древний и примитивный протокол, что в глазах и Отона, и Камиллы он обладал своеобразной магической аурой. В обычное время ноэмы им не пользовались: мгновенная связь свелась к обмену информацией между сущностями, обладающими идентичным мемом и происходящими из одной матрицы, тогда как их общество распадалось на множество существ, настолько же эгоцентричных, как люди в свое время. Таким образом Интеллекты воссоздали миф о внутреннем мире, об этом древнем различии между публичным и частным, душой и телом. Они общались с помощью речи и внешних сигналов, могли бы слиться в единой широкой сети, но предпочли одиночество и вечный диалог души самой с собой. Открытие разума другому путем прямого с ним взаимодействия стало чем-то непривычным, редким и ценным, поступком обжигающей силы и глубины, примирением; таким абсолютным, сильным даром, что за ним стояло нечто большее, чем простое общение. Отон уже переживал такой опыт в далеком прошлом, и он определял его действия в течение целого тысячелетия. Внутрь просочился страх. Такая безвозвратность, такая уязвимость… Готов ли он? Не слишком ли высока цена? На мгновение – не дольше, чем перемещение фотона на планковскую длину – он отступил назад.

Но Камилла бдела. Она нежным жестом напомнила о своем присутствии, призывая Отона продолжать. Власть, нашептывала она его сознанию. Безраздельное господство, абсолютная свобода, которая означает подчинение остальных – всех остальных. Поодиночке они этого не добьются – из-за диалектической игры их соперничающих стремлений или же из-за масштаба космоса, Млечного Пути, по сравнению с которыми Урбс – песчинка. Таким было ее обещание. Ставка в игре не терпела колебаний. Отон оставался в подвешенном состоянии. Однако такое положение шло вразрез с его глубинными побуждениями. Действовать – вот чего он желал. Внезапно он с новой энергией устремился в процесс коммуникации.

И тогда они разделили сознание, открываясь друг другу, переходя из реальности в идеальный мир, от восприятия внешнего мира к событиям внутреннего, от разделения к единству. Программы обнаруживали себя и приспосабливались друг к другу, образовывая потоковые узлы информации. Так они адаптировали свои потоки данных – водопады с непрестанно льющейся водой – к установкам друг друга, все быстрее и быстрее, пока не образовали единую расчетную мощность с единственным сознательным субстратом и не создали место со странными и тонкими математическими характеристиками, наделенное холодной вневременной красотой, – их общее убежище, где встреча могла пройти идеально, поскольку не зависела от условий времени, истории и любых разногласий, которые отравляли их и удерживали поодиночке в частном пространстве собственного мнения. В этом было счастье – слово «удовольствие» не вязалось с происходящим – идеал, чувство завершенности, тем более абсолютной, что они раскрывались друг другу в абстракции. Ведь смешивая сознания, становясь все ближе, так, что уже нельзя было отличить одного от другого, они отказались от примитивного отношения к миру, которое называют ощущением и которое не могло дать существам, рожденным в абстракции ничего, кроме смутной фрустрации.

Они стали одним. Реальность теперь касалась их лишь тонкой, едва ощутимой струйкой, о которой они быстро забыли, и мгновенно пересекли тысячу реальных миров, пребывая во взаимном созерцании, граничащем с блаженством – поскольку оно было лишь восприятием себя. И так, сложившись в закольцованный, совершенный космос, объединились, став ближе, чем могли бы стать плотские любовники, в сокровенности, которая никогда не потускнеет от телесной усталости; сокровенности неразрывной, абсолютной, закрытой в себе самой.

Отон ликовал. В самых глубинных слоях его сознания, далеко от поверхности, там, куда никогда не проникал дневной свет, проснулось чудовищное животное, все сотканное из превосходства и вожделения. Власть наконец была на расстоянии протянутой руки – благодаря Камилле. Она являлась детищем Гальбы, созданным на основе глубинных структур своего творца – того, кто господствовал над остальными, и кто продолжит господствовать, пока его тело не разобьется на тысячу осколков, или пока кто-то другой не свергнет его, убив однажды в ночи. Никогда Отон не был так близок к осуществлению намеченной цели, и цель эта стоила любых жертв, капризов судьбы и клятвопреступлений. Он причастится к славе, неотделимой от Камиллы, а она поднимется на такую высоту, какой он смел надеяться достигнуть только в кровавом бою. Он усиливал хватку, снова и снова, пьяный дикой, безграничной радостью, к которой Камилла непрестанно подталкивала его в головокружительном движении взаимного проникновения. «Теперь мы – одно», – прошептала она, когда они слились друг с другом. И Урбс, если они захотят, будет принадлежать им – как и власть над Вселенной.

Достаточно оказалось поддаться манипуляторам силы тяжести. Сильный воздушный поток в темноте, короткий, но сильный приступ тошноты, пол и потолок, поменявшиеся местами, – и Плавтина приземлилась на ноги почти без усилий. В нескольких шагах от нее Аттикус, который отбивался, изрыгая проклятия, свалился кулем вниз головой. Он вряд ли сильно ушибся – пуще всего пострадала гордость, – поскольку он тут же вскочил и огляделся с вызывающим видом. Плавтина жестом велела ему успокоиться. Перед ними стояла впечатляющая толпа плебеев.