Ты только послушай, как они орут! Как бы чего не случилось. Ведь могли появиться свежие полыньи. Надо бы спуститься на берег.
Значит, весна. Семь! девять! тринадцать! Да, похоже на то. И что же будет? А то будет, что этот инженер, Александр, уедет, и что дальше, Аннемари? А Олуф вернется домой, и что дальше? Но какое нам до этого дело, Пигро, мы же поджидаем с тобой вальдшнепа.
Слышишь? Нет, мне надо спуститься на берег присмотреть за детьми.
Вчера лед был как лед. Ни одной полыньи не прибавилось. Ближе к вечеру я сходил туда, взяв пса и ружье. Лед был шершавый, пористый, но он такой уже давно. Единственно, стал сильнее потеть. Меня интересовали две большие полыньи на северо-западе. Я хотел разведать, можно ли подойти на расстояние выстрела к черным казаркам - недели две тому назад среди прочих морских птиц там объявились черные казарки. Нет-нет, я не собирался стрелять. Хотя зимой убивать этих бедолаг не возбраняется. Они сейчас отощалые, жалкие, ведь полтора месяца море было сковано льдом. Подойти к птицам на выстрел оказалось запросто, там были гаги, гагарки, чистики, крохали, хохлатые утки. И много других. Но разве это дичь! А трехстволку я беру на случай, если увижу тюленей.
Вся эта орава встретила меня шипеньем и клекотом. Я насчитал девять диких гусей. Значит, уже прилетели и дикие гуси! Я насыпал на кромку льда немного зерна и покрошил в воду хлеба. Нырковые утки - чернети, хохлушки, морянки - берут хлеб только в воде, но сперва они должны научиться этому у других птиц. Занятно наблюдать за ними в бинокль.
Да, Нафанаил, я бы взял тебя с собой дня на два, на три. Конечно, вымокнув на прибрежной охоте, полежав в засаде на льду, можно подхватить ревматизм - но разве ты уже постиг быстротечность всего земного, жизни, которая так скоро преходит, но сотворена из той же материи, что и наша душа? Краткодневность цветка, листа травы - ты ее постиг? Случалось тебе, наводя прицел, смотреть в упор на большую дикую птицу? На дикого гуся? Тогда б ты узнал, что этот странник - родом из твоего сердца.
Нет, все-таки надо сходить на берег присмотреть за детьми.
Но я не двигаюсь с места. Я жду, когда Аннемари принесет мне кофе. Утром она сказала, что принесет сама. Ей нужно со мной кое-что обсудить. Н-да.
Только неизвестно, придет ли она. Времени уже вон сколько. Может быть, мне вовсе и не хочется, чтобы она приходила. Именно теперь, когда она намерена кое-что со мной обсудить. Ничего хорошего от этого разговора я не жду. Когда у нас на острове говорят: "Кстати, учитель, я хочу кое-что обсудить с тобой", мне уже все ясно. Придется что-то распутывать. Обмозговывать, потеряв сон, хотя тебя это и не касается. Людские мысли и чувства как ворох спутанной пряжи. На тебя все это вываливают, а ты ума не приложишь, с какого конца начать.
Да, Нафанаил, теребят меня часто, но я не принимаю это близко к сердцу. Говорю, что придет на язык. Наверное, я испытываю то же, что и путешественник, который сошел на минутку с поезда постоять на перроне, а к нему кидаются с расспросами о том, другом, третьем, - но он путешествует, и мысли его далеко, и потому он не принимает эту суету близко к сердцу.
Ели за моим садом совсем уже скрылись из виду. Чудесные ели, которые избавляют от необходимости смотреть на неизменный остров и неизменное море, когда вот так вот затворяешься у себя в комнате.
Но погоди! На берегу все смолкло. Слышно только, как кап-кап-капает с крыши.
И ведь крики эти перестали не только что. Странно. Не случилось ли чего? Ерунда! Просто они разошлись по домам. Нет, Пигро, лежи, не вставай.
Я сижу в полутьме и пишу в новой общей тетради. Бумага приятно пахнет. Они пролежали у меня всю зиму, тетради, которые я купил осенью в городе, на материке. Мне и нужно-то было всего две-три - этого с лихвою хватает на год. Ну а я не удержался и накупил целых двадцать. Первосортных общих тетрадей. Я подумал о долгих зимних вечерах, которые придется коротать в одиночестве. Однако духовитые тетради так всю зиму и пролежали, и только сегодня я делаю первую запись.
На полке, прямо у меня перед глазами, выстроились в ряд старые тетради, исписанные от корки до корки. Тоже штук двадцать. Чернила выцвели. Корешки пожелтели. Я к ним не притрагиваюсь, мне и в голову не приходит заглянуть в них. Между прочим, там много дельных записей. О рыболовстве на Песчаном острове, о здешнем климате, растениях, птицах.
Нет, эта тишина не к добру.
Пигро, подъем! Мы уходим.
Да не мечись же так! Пошли через кухню. Возьмем хлеба для уток.
Ну-ка, ну-ка! Это уже готовый сюжет для новеллы. На кухонном столе кофе. Остывший! Тут побывала Аннемари. А ко мне не зашла. Но ведь у тебя было ко мне какое-то дело, Аннемари? Да-да, я понимаю, ты сейчас очень занята. Ты, как Дидона, должна удержать при себе своего Энея, то бишь инженера. Но ведь он уезжает, и что дальше, Аннемари? А твой любимый, Олуф, возвращается домой, и что дальше?
Боже правый, анемоны! Под грушевым деревом. Они застигли меня врасплох, до того неожиданно их появление. Два! три! четыре! Расправили зеленые юбочки и делают реверанс. Привет вам, анемоны, мы с вами одной крови - вы и я.
Сюда, Пигро, полем.
Только бы ничего не стряслось. Да нет, ерунда!
Вот они опять раздаются, ребячьи крики, но уже ближе к пристани. Давай, Пигро, все-таки спустимся и глянем, что и как.
Меня даже в пот бросило, ей-Богу. Я весь взмок.
Конечно, упаришься тащиться по пашне в такой туман. И это еще мягко сказано. Земля жирнющая, так и наворачивается на сапоги, отчего они тяжелеют вдвое. В бороздах снега - на самом донышке. Пигро, обрати внимание на этот снег. Не напоминает ли он нечистую собачью совесть?
Вот и дорога. Вся в огромных лужах. Им нечего отражать. Кроме тумана. Иду почти бесшумно, в здоровенных, заляпанных сапогах, они лишь пришепетывают: "Швип-швип". Иду один на всем белом свете.
Пигро, разбрызгивая слякоть, пошлепал в канаву. Длинная шерсть на нем курчавится, опахало на хвосте так и ходит. Отличная собака, отменная легавая. Шотландский сеттер, но не чистокровный. Окрас у Пигро, как и полагается, черный, грязновато-черные голова и спина. Но на груди, под горлом у тебя, псина, только одна белая подпалина, а должно быть две.
