Я могла бы хоть тысячу раз выпрыгивать на Туньке из окна или плавать над крышами вдали от прогулочных трасс — никто не делал бы мне замечаний. На улице подходили незнакомые люди и будто случайно просили о какой-нибудь мелкой услуге В общем, как всегда, когда пытаются облегчить человеку несчастье. Если честно, я сама ещё сполна в несчастье не верила.
Нет, я понимала: дядя Исмаил умер, и я никогда «же его не увижу. Восемь лет — это не тот возраст, когда понятие о смерти вообще в голове не укладывается. Но понимала все умом, чужим опытом, рассказами об иных, далеких мне умерших людях.
А вот с ним, которого я любила и знала, такое произойти не могло, не имело права случиться. Я понимала все как бы односторонне, за одну себя — я осталась, я не увижу, мне тосковать о нем. А тайком, где-то там на донышке души, надеялась, что вот сегодня или, в крайнем случае, завтра дядя Исмаил неожиданно ввалится к нам, отпихнет по привычке локтем Туню и заорет с порога: «Ну, как вам моя шуточка?» И в этот раз, ручаюсь, даже Т)ня нисколько на него не обидится.
Прошел почти месяц с тех пор, как дядя Исмаил перестал откликаться. Спасательные корабли все ещё пробивались к нему сквозь встречные волны Пространства. Удалось запеленговать автоматический передатчик — непременную принадлежность скафандра. Да что пеленгаторы! Уже самого дядю Исмаила стало видно в телескопы — он чуть наклонился вперед, улыбался мертвыми губами и защищался от чего-то согнутой, не донесенной до груди рукой, замерев в вечном и бестревожном сне Меня успокаивали тем, чю умер он легко, без мучений.
«Ну и что с того, — думала я, — ведь ему бы ещё жить и жить, никак не менее ста пятидесяти лет…»
Пояс Астероидов принимал прежний вид Пустота, образовавшаяся вокруг дяди Исмаила, снова заполнилась малыми планетами, словно они, пропустив гребень гравитационной волны, возвращались на старые орбиты По уверениям астрономов, так будет несколько раз, все с меньшим радиусом возмущения. Но это можно было заметить лишь в телескопы Марса или Сатурна. Вблизи, со спасательных кораблей, расстояние скрадывалось все ещё уплотненным Пространством…
Ах, если б можно было верить телескопам! До погибшего, казалось, совсем уже недалеко А пеленгаторы твердили: лёту к мест» трагедии ещё около двадцати дней. Это противоречие выводило из себя лючей гораздо старше и разумней меня: разбегающееся Пространство поедало всю скорость кораблей, практически удерживая их на месте, как течение реки удерживает в одном и том же водовороте лодку с отчаянно гребущими людьми.
Я несколько раз пробовала украдкой вызвать дядю Исмаила. Но слышала только монотонный шум. А когда мама узнала про мои попытки — ой, что было! Расплакалась, пожаловалась врачу, меня т» т же обстучали, осмотрели и в конце концов заставили дать торжественное обещание никогда ничего подобного не выкидывать. Дать такое обещание мне ничего не стоило: канал связи с дядей Исмаилом постепенно блокировался и сам собой расплывался в невнятный фон.
Цирк, театр и Дом Чудес одновременно взяли надо мной шефство. Не отстали и космонавты: стоило мне лишь заикнуться — любой свободный от вахты разведчик изъявлял готовность лететь со мной, куда я только захочу. Но я никуда не хотела.
Прежние дворовые дела перестали меня волновать. Ребята жалели меня, а мне странным казались их мелкие детские хлопоты и какие-то происшествия, важные лишь для них самих.
Мне хотелось быть рядом с командиром разведчиков Тоболом Сударовым. Или, например, с Читтамахьей. Но даже им редко удавалось вытащить меня из дому.
Впрочем, дома тоже стало неспокойно. Мама взяла отпуск и все время караулила меня, ловя смену выражений на моем лице. Папа научился так здорово «не обращать внимания» на мое настроение, что поневоле напоминал о нем на каждом шагу.
А Туня витала надо мной ангелом, постоянно заглядывая в рот и надеясь предугадать мои желания. А у меня из всех желаний осталось одно-единственное: хоть ненадолго уйти от жалости, остаться одной, запереться в комнате, занавесить окна и тихотихо побыть в полумраке. Со своим горем. И своими воспоминаниями.
По видео часто наведывался Антон Николаевич. Начинал всегда с одних и тех же вопросов, только менял их очередность. Строил вопросы четко, гладко, бодрым докторским голосом: «Ну, как нам понравилась выставка марсианской» флоры?
Почему в плане на завтра не учтен океанариум? Каникулы кончаются, хорошо ли мы готовимся к четвертому классу?»
И тому подобное, такое же насквозь пресное и полезное, как рыбий жир. Оттого я не очень охотно беседовала с этим неулыбчивым и вечно занятым человеком. Даже в наши с ним разговоры вклинивался вкрадчивый референт Токаяма, перебивал по неотложному делу какой-нибудь нетерпеливый исследователь… А вот с Читтамахьей мы подружились всерьез, хотя из-за дяди Исмаила он вначале и заходить к нам боялся: он взвалил на себя всю вину за саму катастрофу, а потом за неудачу спасательной экспедиции. Да-да, боялся — он мне сам так сказал. Но все равно без конца приходил, и я неожиданно для себя поддавалась на его уговоры и шла гулять.
После гибели дяди Исмаила я часто ломала себе голову, имею ли я прежнее право на астероид? Есть ли вообще у человека право играть небесным телом? Советоваться мне ни с кем не хотелось. Мысли бились, бились в голове. А ответ не приходил.
На мое счастье, занесло нас однажды с Читтамахьей в Сибирь, в охотничью заимку. Это такая совсем ничья изба в тайге, где любой может остановиться — отдохнуть, обогреться. В ней все оставлено по-старому. Голые бревенчатые стены. Некрашеные полки со старинной, смешной посудой. Широкие лавкилежаки. И настоящая русская печь на полкомнаты, которую топят вырубленными из деревьев дровами. Словом, типичная старина, если забыть, что одна стена затянута невидимым телеэкраном, а за ближайшими кустами спрятана на всякий случай двухместная «Стрекоза». Но какая нам разница? Ведь здесь упревает в чугунке настоящая перловая каша с лучком и шкварками, а из котелка одурманивает запахами настоящий таежный чай с чагой?
Когда в животах стало тепло и сыто, глаза почему-то залоснились и сузились, а на душе стало покойно-покойно — почти как два месяца тому назад… По примеру древних охотников взамен взятых в избе продуктов мы положили на полки то, что не понадобится нам на обратном пути: консервы, бататы, сырную крупу, а также фоторужье, лыжи, батареи и медкомплект. Потом записали наши адреса на кусочке смальты и разлеглись на лавках. Я ещё гравипростынку подстелила для мягкости, а Читтамахья — прямо на жесткий лежак лег и жмурится от удовольствия. Видно, кто-то в его роду работал йогом!
Гляжу я в потолок, на щели между досками, и чувствую: забрезжило что-то у меня в голове.
— Скажите… — спросила я у Читтамахьи, спотыкаясь на обращении. Товарищ Антуан-Хозе — напыщенно и неестественно, а если по отчеству-вообще язык сломаешь: Антуан-Хозе Девашармович! — Скажите, пожалуйста, а почему избушка называется заимка?
— Не знаю, Алеунушка, вероятно, каждый здесь может позаимствовать то, чего у него нет. А отдать может в любом другом месте, если заимеет…
— Так неинтересно. Я думаю, правильнее называть это не заимка, а взаимка: здесь все взаимно друг друга выручают…
Так лучше, правда?
— Хорошо-то хорошо, а вот, пожалуй, неверно.
— А верно не то, как привычно, а то, как правильно! — заупрямилась я.
— Ну ладно. Ты не горячись. И не задавайся. Он этого не любил.
Мы в разговорах избегаем имени дяди Исмаила. Но безошибочно знаем, о ком речь. Дядя Исмаил всегда рядом. А на заимке особенно. Наверное, была какая-то связь между замерзающим разведчиком на астероиде и таежной Сибирью.
Я вдруг словно увидела дядю Исмаила выходящим из тайги на наш огонек — невольно даже в окошко выглянула. Он должен выйги из-за того толстого кедра — небритый, со спутанными волосами, в ободранной одежде и с обмороженными ногами.
Опираясь на кривую, суковатую палку, с трудом преодолеет последние метры до крыльца. Рухнет на пороге избы. Ползком доберется до печи. Непослушными руками нащупает спички.
