– Тебе сегодня к научнику бы сходить, – напомнил Кирилл, поставив на стол граненый стакан с крепким чаем.

Родион в очередной раз устало протер рукой лицо и что-то неразборчиво прохрипел, опускаясь головой к столешнице.

– А какое сегодня число?

– Двадцатое, – проговорил первокурсник.

– Двадцатое? – Родион резко поднял голову. – Праздник.

– День твоего похмелья? – Кирилл сел за стол.

– Да черт его знает, – Родион усмехнулся какой-то собственной мысли, – хорошо, что не день моей смерти.

До начала первой пары оставалось двадцать минут. С кухни никто не спешил уходить. Кирилл сонно ковырялся вилкой в тарелке, Родион доедал украденный из холодильника йогурт, а первокурсник все так же лениво листал новостную ленту. Говорили о чем-то сбивчиво и неспешно: об учебе, о новом преподавателе на юридическом факультете и о грядущей тусовке в квартире какой-то едва ли знакомой девушки с потока.

– Ты пойдешь? – поинтересовался Родион у друга. – Я точно пойду. Там будет много водки и тьма народу.

– Не заинтриговал, – все так же сонно бросил Кирилл. – Я уже устал пить, а тем более с тобой. Дома посижу.

Спустя несколько минут Родион нехотя поднялся со своего места и порылся в навесном шкафу в поисках таблеток. Потом он еще недолго посидел на кухне – выходить на уличный холод совсем не хотелось, а противная тошнота в груди не проходила.

– Че там, новости какие? – обратился он к первокурснику, чтобы хоть как-нибудь разнообразить разговор.

– Ничего интересного. Коронавирусные ограничения снимают во многих регионах, недавно в центральном районе случился пожар… О, кстати, вы слышали, что у Бекхэма синдром Туретта? Я вот сейчас интервью читаю.

– Слышал, – кивнул Кирилл.

– Что это такое? – не понял Родион.

– Что? Синдром Туретта?

– Да.

– Ты не знаешь? – за годы вместе Кирилл уже устал удивляться инопланетности своего чудаковатого друга. – Это такая болезнь врожденная, когда у человека случаются нервные тики постоянно, и он их никак не контролирует, совсем. Кто-то гадости выкрикивает, кто-то просто странные звуки говорить может. Хотя говорят, сейчас лечат. За большие бабки, наверное, но лечат. А так люди с этим живут.

Родион странно поглядел на него:

– Нервные тики – это как?

– Ну это по-всякому… Они разные бывают. Может у человека бровь дергаться, может голова, руки. Чего ты на меня так смотришь? Я не врач, я не знаю.

– Ты правда никогда не слышал? – наивно удивился первокурсник.

Родион не ответил ему. Он продолжал странно и задумчиво глядеть на Кирилла, словно видел на его месте призрак.

– Ты чего? – тот прищурился. Он знал и ужасно не любил этот взгляд.

– Мне кажется, будто у моего брата был такой, – произнес Родион не своим голосом.

Кирилл обреченно вздохнул, вновь взглянул на часы и хотел было что-то сказать, чтобы перевести тему, однако первокурсник перебил его, обратившись к Родиону:

– У тебя есть брат? А почему ты не живешь с ним, а здесь?

– Не местный, – процедил Кирилл с выражением, сообщающим о том, что эту тему пора закрыть. – Родя, у тебя через десять минут пара начинается, ты долго здесь еще сидеть будешь?

Вспомнив про реферат, Родион подскочил с места. Он и сам сожалел, что случайно выпалил эту фразу – Кирилл смотрел на него как на помешанного.

– Что такое? – обратился первокурсник к Кириллу, когда странноватый сосед наконец хлопнул входной дверью.

– Не надо с ним про семью разговаривать. Он у нас такой… ну, ты видел. Он детдомовский, больная тема, сам понимаешь. Видел же – на таблетках сидит человек. А все от этого, – Кирилл постучал указательным пальцем у виска. – И про Бога с ним не надо. Мне кажется, у его родителей какие-то проблемы с этим делом были. Сектанты, наверное, или фанатики. Он сам мне ничего особенно-то не рассказывает, но, бывало, напивались на первых курсах, так он пробалтывался. Сам не помнит, что там к чему. Говорит, в одиннадцать лет что-то произошло, удар какой-то, а потом в детдоме уже рос. Про свое детство только ужасы какие-то вспоминает, говорит, брат у него был с демонами. А родители были у них луна и солнце. Ну, понимаешь, в общем – там муть какая-то. С ним потом еще несколько лет психолог работал, и я, если честно, больше этому психологу верю, чем Роде. У Роди-то воспоминания попутанные, а у мозгоправа взгляд профессиональный. Так вот, психолог ему говорил, мол, он все эти сказки про луну и про солнце себе придумал, и брата тоже выдумал, а на деле родители сектантами были, может принимали чего… Вот у него на фоне потрясения мозг выдумал всякие истории красивые, а сейчас забыть пытается. Мы ему сколько не твердили с пацанами, что не могло быть никакого брата, он все затирает, что точно помнит его и даже лицо его помнит. А сейчас вон что придумал… Туретта, говорит. Ты внимания не обращай на его заскоки, а темы эти обходи, у Родьки итак под весну депрессняк включается.

II

Кирилл хорошо знал своего соседа и верно помнил, что с середины марта болезненные для Родиона темы поднимать было нельзя ни при каких обстоятельствах. Именно в середине марта всегдашняя тревожность его обострялась до крайности, а желание вырвать из головы воспоминания возрастало.

Только бы забыть.

Ведь это лишь сон, все вокруг говорили, что сон, что ему просто не повезло с семьей, но теперь все позади, теперь этот сон нужно просто забыть и оставить в прошлом. Он и сам верил, что все воспоминания из другого мира – сон.

Однако после двадцати лет с каждой попыткой забыться воспоминания ударяли с новой силой – лица, радостные лица, венки, танцы, костры. И последняя улыбка брата – того самого брата, что с раннего детства страдал от своей одержимости, которая, оказывается, никакой одержимостью и не была. Просто они об этом не знали. Как они могли знать о подобных болезнях в своей маленькой, закрытой Тишине?

Тишина. Особенное слово – Родион это знал. Он это совершенно точно помнил.

Ступать по улице было тяжело – ранней весной всюду грязь и слякоть. Родион смотрел перед собой, но не мог видеть совсем ничего, пока в наушниках громко играла музыка, а в голове вновь и вновь всплывали картины того дня. Было ли это в действительности или просто сон? Он уже не понимал – волшебные сны, напоминающие впечатления от прочитанной в детстве сказки, порой становились настолько реалистичными, настолько сильно внутри них коробилось чувство, которое не просыпается с такой силой даже в реальности, что Родион, несмотря на полную уверенность в нескладности собственного рассудка, был готов поверить в эту сказку, броситься в нее с головой, чтобы наконец докопаться до истинной сути, произраставшей из куда более сложных моралей, чем обычная детская сказка. Хотел, но боялся уцепиться за мысли о ней, ведь каждый раз эти мысли притягивали за собой до ужаса реалистичные воспоминания. Одно лишь осознание природы этих воспоминаний его пугало – куда легче верить в то, что это лишь приукрашенная детскими фантазиями сказка про волшебников и чародеев.

Родион вдруг достал руку из теплого кармана куртки и, отодвинув рукав, взглянул на запястье. Истонченная черная нить слабо болталась на руке – нет, не сон.

«Черная нить, ее кто-то подарил, и это совершенно точно было, я не придумал, – успокаивал себя Родион, – у всех она была, и у Федора… Точно, Федор. Вот, как тебя звали».

Он все время забывал их имена и все время напоминал их себе, хватался за эту маленькую черную нить, едва ли способную удержать ослабевшую память. Быть может, Родион боялся вспомнить полностью. Что-то внутри тихо одергивало всякие стремления к прошлому – если это все правда, если это не плод больного воображения, значит, они все там. Один смог спастись, остальные – нет.

Уж лучше поверить в то, что это выдумка, чем в то, что где-то существуют люди, скованные страшной верой в несуществующих духов. В то, что где-то все еще живет его брат, его часть. Быть может, не просто тревожность скребется в груди каждую весну – что, если кто-то зовет его? Ведь весна – время, когда Тишина обретает немыслимую силу. Время, когда сотни песен сплетаются в один голос, для которого не надо слов – достаточно одного лишь чувства, одной лишь связи, за которую можно потянуть, и именно эта связь эхом звучит в его сердце каждую весну.