Кортеж царевны въехал в Москву. Ратники, охранявшие ворота, почтительно расступились перед монгольскими всадниками, ехавшими перед кибиткой Хутулун. За ней следовали кибитки свиты и повозки, груженные дарами князю от монгольского хана. Хутулун знала, что у нее приданое довольно скромное: брак важен Москве, а не Орде. И караван телег с пушниной, которые прибыли в Сарай-Бату перед ее отъездом, был значительно более внушительным, чем ее скромные несколько повозок. На предыдущей стоянке Хутулун переоделась в парадную одежду. Это был целый ритуал: шелковое платье, сложный макияж, лучшие французские украшения. Хан не посчитал нужным излишне задаривать князя, но на свою дочь он не пожалел никаких денег. Хутулун планировала встретить будущего мужа во всеоружии.

Кибитка остановилась, и за окном послышались сердитые крики. Наездники, ехавшие перед кибиткой, столкнулись с неожиданным препятствием: посреди дороги лежала перевернутая телега с дровами. Хутулун выглянула из окошка, а потом встала и открыла дверь кибитки: последние минуты утомившего ее путешествия она была готова идти даже пешком, только бы все поскорее закончилось.

Она обернулась, чтобы отдать команду всадникам, и увидела, как один за другим они падают со своих лошадей. Из окон дома, напротив которого остановилась кибитка, высунулись лучники. Из-за телеги выскакивали воины в кольчугах. Хутулун в панике оглянулась и поняла, что позади нее творится то же самое: ратники, только что впустившие их в город, безучастно смотрели, как из прилегающих домов выбегают все новые и новые люди. Они убивали ее спутников одного за другим. Кто-то успевал выхватить меч, но большинство пало после первого залпа луков. Нападавшие подожгли повозки с приданым. Хутулун хотела крикнуть, хотела попросить пощады, но в этот момент меч разрезал ее горло, и она захлебнулась кровью. Лежа на земле, монгольская царевна с ужасом смотрела на лицо своего убийцы – прыщавого мальчишки лет семнадцати. Он наклонился к ней, чтобы сорвать с шеи подаренное отцом ожерелье.

Все закончилось меньше чем за пять минут. Нападавшие отволокли тела с дороги и один за другим бросили их в выгребную яму, а монгольская царевна так и не узнала, какая на ощупь борода ее московского князя.

Степино тело лежало на холодном бетонном полу вентиляционного колодца. За прошедшие сутки его припорошило нанесенными сквозь щель в потолке осенними листьями. Две толстые крысы грызли Степину левую ногу.

По серому бетону в сторону Степы деловито ползла желтоватая сороконожка. Она много слышала о незабываемом вкусе человеческого мозга от своих сородичей и была вне себя от свалившегося на нее счастья. Сороконожка проигнорировала копошащихся у тела крыс, заползла на штанину и направилась вверх по телу. Туда, где призывно манила ее Степина ноздря.

Со страшным криком Степа открыл глаза. Нет, это было никак не связано ни с крысами, ни с заползшей ему в нос сороконожкой. Он пока даже не понял, что не один в колодце. Степа кричал, потому что, открыв глаза, он отчетливо вспомнил, где был последние сутки. Сороконожка, уже заползшая глубже в ноздрю, на секунду замерла и прислушалась. За свою короткую жизнь она никогда не слышала, чтобы люди, тем более мертвые, так кричали.

Степа кричал и кричал. Его только что очнувшийся разум рисовал ему все, что он мог пропустить, пока был без сознания: чудовищную пустоту ледяной пустыни и обжигающий холод. Холод, от которого замерзало дыхание, превращаясь в ледяной кол и вызывая разрывающий грудь кашель. Степа вспомнил все и сразу. Наконец крик его оборвался. Он сел и посмотрел вокруг. Сороконожка, повинуясь законам физики, вылетела из ноздри и бухнулась на бетонный пол.

Степа вспомнил события последних часов его жизни и начал лихорадочно себя ощупывать: нет, это ему не привиделось. Пальцы с легкостью нашли пулевые отверстия в груди и горле. Он стал трогать свое лицо: уши на месте, волосы, глаза, нос… Степа отдернул руку. Вместо легкой щетины на подбородке пальцы наткнулись лишь на кость и… зубы. Степа в ужасе вскочил, пытаясь найти в сумрачном колодце хотя бы одну отражающую поверхность.

– Это тебя кислотой полили, – сказал за спиной чей-то хриплый голос. – Они все лицо тебе спалить хотели, только промазали. С высоты несподручно кислоту лить, попасть сложно.

Степа обернулся. От дальней стены колодца в его сторону шел невысокий пожилой человек в странной военной форме. Под ногами человека хрустнула упорная сороконожка, крысы бросились во все стороны. Человек изловчился и наподдал одной из них ногой так, что крыса описала в воздухе дугу и смачно шлепнулась о стену колодца.

– Фомич. Фомичом меня кличут, – представился человек.

Когда он подошел к Степе поближе, он смог наконец разглядеть его получше. Фомич был крепко сложенным мужчиной среднего роста, про таких говорят «коренастый». Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: говорит он непременно с каким-нибудь сильным деревенским акцентом, и если бы не странная форма, то Степа легко бы мог представить себе Фомича за рулем трактора или в сарае со скотиной. Его густые усы едва тронула седина, и, на Степин опытный взгляд, было ему лет шестьдесят с небольшим. При тусклом свете он рассмотрел форму, в которую был одет Фомич. Он не сразу, но узнал ее: это была форма времен Великой Отечественной войны – уже с погонами. Степа когда-то читал книжку про войну, и в его памяти навсегда остались картинки; кажется, если бы он напрягся, даже смог бы объяснить разницу между полевыми и повседневными погонами и значение цвета канта на них.

– Ну что, мусор, очухался? – Фомич подошел к Степе вплотную. Вблизи этот странный военный совсем не выглядел дружелюбным. – Вспомнил, где был сейчас?

Степа изумленно пожал плечами. Слишком много потрясений испытал за несколько минут. Сейчас он чувствовал себя немного потерянным. Агрессивный тон собеседника неожиданно придал ему уверенности.

– Ты, мужик, о чем говоришь вообще?

– Ты мне, мусор, не тыкай. Мы с тобой не ровня. А говорю я про то, почему ты так щас орал. Я чуть не оглох.

Фомич выжидающе уставился на Степу.

– Сон мне нехороший приснился, – нашелся наконец что ответить Степа.

– Это не сон был, – Фомич вдруг стал совсем серьезным. – Это ты умер и в ад попал. Сутки там провел.

– Мне казалось, что дольше… – Степа почесал голову. Он никогда не был особенно религиозным, но примерно концепцию ада и рая себе представлял хорошо. – Но если я в аду был, то почему мы с тобой сейчас разговариваем? Оттуда ведь не возвращаются. Или это тоже ад?

– Не ад. Ад ты ни с чем не перепутаешь, – хмуро ответил Фомич, и по его ответу Степа понял, что тот почему-то знает, о чем говорит, и что он когда-то тоже бывал… там.

Фомич повернулся к Степе спиной, и он увидел старый автомат ППШ с круглым дисковым магазином-бубном, болтавшийся у него на длинном ремне через спину. Мужик как будто сошел с открытки к Девятому мая, ему не хватало только запеть низким красивым баритоном что-нибудь типа «этот день мы приближали, как могли». Степа хотел что-то сказать, но Фомич перебил его.

– Неча время терять. Идем. Ждут тебя уже.

Степа не понимал, куда идти, и не мог представить себе, кто мог бы его ждать, но сказанные уверенным голосом слова приказа возымели должное действие. За последние семнадцать лет Степа привык, что приказы надо выполнять, несмотря ни на что, и он молча пошел за Фомичом. Через несколько шагов Степа понял: то, что он принял за дальнюю стену колодца, было лишь густой тенью. Они шли по узкому коридору, и скоро бетон под ногами сменился гулкой брусчаткой. Еще пара метров и… Степа обернулся, чтобы проверить, не показалось ли ему, но нет: за его спиной ничего не было, только парк. Они вышли, словно из воздуха, и очутились на гравиевой дорожке большого ухоженного парка. Степа остановился. «Этой чертовщине должно быть какое-то объяснение, – думал он в панике. – Сначала в меня стреляли, потом я где-то был, ну или мне привиделось, что я где-то был, а теперь меня куда-то ведет ветеран Великой Отечественной, который выглядит на шестьдесят, хотя ему должно быть минимум девяносто четыре». Фомич поманил Степу за собой.