Я знал, что это не он. Он ее унаследовал от нашего общего приятеля Барбея. А тот в свою очередь от какого-то возрастного азербайджанца, который одолжил ее у земляка, немедленно простившего ему долг. Это всё, что я слышал о ней, ни разу намеренно не поинтересовавшись. И наверняка было что-то еще. Что-нибудь такое… Или эдакое. Или… Но хватит преумножать скорби. Школьные годы были. Кому чудесные, кому не очень. По крайней мере на тот момент Паша высвободил её из отношений. Сам он уже вовсю мутил с другой, и у девушки свободной воли выдался досужий вечерок. А тут я, весельчак, каких поискать, ага. С бухлом в разгар сухого закона. Добавлять ли к моим достоинствам невинность? Почему бы и нет – экзотика.

Мы посидели на кухне, попили вина. Пила она, кстати, тоже за троих. Поболтали о пустяках. Вернее, болтали они. Сказывалась разница между книжным образованием, хотя бы и профильным, и лечебной практикой. Добрые знакомые оттягивались вином и словоохотливостью, а я наблюдал: «Может, вам, ребята, опять сойтись? А я подожду, подожду, жизнь только начинается».

Но нет. Паша удалился в гостиную, терзать телик. Туда же я отнес ему постельное белье.

Вот и настал мой час взросления.

Одиннадцатый, двенадцатый… Все это время она лежала нагишом под одеялом, а я сидел на стуле в изголовье софы, в семейных трусах, исподволь влюбляясь в темноту своей комнаты: «Надо бы завести аквариум. Говорят, успокаивает».

Рыба… Каким станет мой первый шаг в ее сторону? Должен ли я ее поцеловать, и нет ли иных сигналов к сближению? И если нет, неужели, прямо в губы? Нельзя ли использовать краешек пододеяльника? Робко оттянуть его и промокнуть им… У меня, вон, над верхней губой пот высыпал. И почему первый шаг должен быть обязательно моим?

Наконец, она рывком вынырнула из укрытия, сдернула с меня трусливую обертку и повалила навзничь.

Первый час взросления, второй… Она кончала и кончала, а я все думал о её незавидном прозвище. Зачем ее так назвали? За что? Может, вначале все же было Рыбонька, а уж потом… Ох…

Она взяла таймаут, попросилась в туалет. Я двинулся следом. Паша рассказывал, что когда ей хорошо, она ссыт вприсядку.

– Так и собираешься стоять? – сонно спросила она с унитаза, привалившись к стене. – Не хочешь прикрыть дверь с той стороны, нет? – Нет, ей решительно не хорошо.

Я вернулся к спальному месту.

Вскоре мы воссоединились и продолжили.

Я стал представлять под собой первых красоток института. Но красота их тотчас меркла, а издаваемые ими звуки вгоняли в оторопь. Что со мной не так?

А с ней? Я и не заметил, как руки и ноги ее безжизненно сползли с меня и распластались на простыне. Она походила на морскую звезду. Замученную морскую звезду.

– Мне больно.

– Что?

– Ты мне там все натер. Давай спать. Не могу больше.

– Хорошо. – И я выключил полночи проработавший вхолостую компрессор.

Утром я пожарил яичницу. Мы практически молча позавтракали, и они ушли. Они ушли, а я остался. И прежде всего – девственником.

Так добрый или недобрый – друг? А черт его знает. Столько лет прошло. Столько воды утекло. Столько…

– Так сколько?

– Что?

– Сколько вас будет, гостей?

– А по фамилии можно? Я не знаю количества приглашенных.

– Да, пожалуйста. – И я называю фамилию.

На девятнадцать! Стол на девятнадцать персон! Неужели, замутил в этот раз по-настоящему крупное дело? Старпер-стартапер. По крайней мере, я угадал с нечетностью. Но это было несложно.

3

Гардеробная располагалась в подвале. Просторное подземелье, облицованное светлым мрамором, походило на вестибюль престижной похоронной конторы: «Эй, есть кто живой?»

Тусклое освещение, пораженное в правах на вольнодумство, сдержанная музыка из ниоткуда, как будто стенами приведенная в исполнение. Вот это вот всё, а еще – дежурный по несчастью клерк, как кладбищенский тополь, простирал свои ветви сквозь прутья ограды в готовности принять часть моей ноши на себя и облегчить тяжесть плеч. Когда-то он был улыбчив, выходил к посетителям, брал их за руки и увлекал к месту постройки гробов. Но едва подкопив печального опыта, зарекся покидать клетку, во имя собственной безопасности: – «Да ты в курсе, что это за человек был!? Кремень! Таким, как ты, выкручивал яйца и не складывал их в одну корзину! А ты мне, говнюк, ночной горшок в стразах подсовываешь!?» – «Па-па… Па-па…» – «Да, он был мне отцом. И каким отцом!» – «Па-па-рах к-к-к к па-па-раху». – «То-то же».

Именно так: «походила на похоронную контору». И давайте сразу оговоримся не подвергать мою оптику коррекции оптимизмом, а то, чего доброго, гардеробная примется обыгрывать усыпальницу королей: «Здесь принцессу разбудили, чмокнув в лобик, поздравили с несовершеннолетием и потащили под венец. Больно уж хороша, чтоб отделаться одним поцелуем». Что, без сомнения, куда вероятней, да и пленительней. Но для меня нынешнего – из другой сказки.

Стаскиваю с себя лохмотья. «Мертвые сраму не имут». Из под них вновь распускаются лохмотья, еще диковинней прежних. Вечное цветение. Можно стаскивать до бесконечности и сдавать, сдавать, сдавать… Смастерить на груди монисто из номерков. Чешуйчатый слюнявчик к грядущей трапезе а ля орденоносный Леонид Ильич…

«Остановись, – останавливаю я себя. – В твоих нарядах нет вкуса: так, унылый секонд-хенд. Так прояви его хотя бы в чувстве меры». Прекращаю разоблачение и проявляю, – не вкус, но вот какое воспоминание:

Конец восьмидесятых. Мы с Пашей прогуливаемся по Арбату. Дорогу нам преграждает негр. Не страшно: не Гарлем, мы в большинстве, да и негр – и физически истощен, и с томным отчаянием в бельмах. У него для нас что-то есть. Авоська или что он там зажал в кулаке. Нет, это майка сеточкой. Выпростал, растянув за плечики, озвучил цену. Но Паша наотрез отказывается от сделки, распознав в ней вялый ресурс к перепродаже. И мы идем дальше.

Майка и вправду выглядела не айс. Бедолага, судя по всему, успел в ней и повыпендриваться, и поваляться в канаве, а затем, не переодеваясь, загреметь в рабство. А теперь вот не сдавался, годы подневольного труда закалили его характер. Увязался за нами, настаивал, чуть не в нос пихал, приплясывая на мостовой Арбата. Тогда Паша бросил ему, что в жизни не прикоснется к «обноскам черножопого». Бросил косточку поперек горла. И тот отпрянул, разом прекратив свои безобразные танцы.

А ведь нам с Пашей обниматься сегодня. И пригласили меня, уверен, не из расчета или ностальгии. Ностальгии… Неужели-таки, для танцев с бубенцами? Компания собиралась серьезная, ребята за полстолетия разучились веселиться, вот Паша и послал за матерым эксцентриком. Что ж, приятель, неудобно подводить тебя в столь знаменательный день, но ты опоздал.

Это да, – давным-давно, как только я дорвался сам отмерять себе меру в крепких напитках, во мне и впрямь обнаружились недюжинные задатки к фиглярству весьма пограничного толку. Мгновенный и ошеломительный успех на публике купил меня тогда с потрохами, тем более, что мои поэтические опыты никого не цепляли. Чувственно лизнул, и я уперся развивать свой стихийный дар где и как придется, по поводу и без, ввиду зрителей, а чаще – в отсутствие оных. А потом всё чаще и чаще… Определенно, в своем призвании я достиг гармонии самодостаточности. Эти одиночные танцы в полумраке занавешенных окон…

Так вот, танцы закончились:

Выпучив глаза, левой рукой страстно лапаю свое тело справа. Нет, это не любовь к себе в гармонии самодостаточности. Там, справа, должна быть другая рука, а ее там нет. И огласить факт пропажи не могу, – хуй во рту оскорбляет родную речь и выдает на гора блеянье тура. Да и некому. Нет моего наперсника, Шуры, которому я по-дружбе способствую в отделке его студии на побережье Ливадии. Нет, против дружбы я ничего не имею. В её райдере двухразовое купание, трехразовое питание – всё за счет принимающей стороны. А ещё – восемь баклажек самогона Шуриных забот. Но где он сам? Где этот, сука, антрепренер, сманивший меня, домашнего клоуна, на курортный чёс? Он завещал мне свою жену, Ленку, на случай его внезапной кончины, – лакает он побольше моего. Теперь в приданном у неё к перегонному кубу добавится хата с видом на море. Жизнь, что называется, налаживается. И она не против, Ленка, он с ней это обсудил. Он не обсудил это с внезапной кончиной. Или договорился с ней у меня за спиной.