Домишко у Памелы был совсем-совсем маленький: загонишь на ночь коз да уток, и повернуться негде. Вокруг дома роились пчелы – родители Памелы держали пасеку. А подвал кишмя кишел муравьями: только тронь стену рукой, так облепят, живого места не останется. Потому-то мать Памелы спала в скирде соломы, отец – в пустой бочке, а Памела – в гамаке, подвешенном между фиговым и оливковым деревьями.

Подойдя к дому, Памела остановилась как вкопанная – на пороге лежала мертвая бабочка, одно ее крыло было расплющено камнем. Памела взвизгнула, прибежали родители.

– Кто здесь был? – спросила она.

– Только что проскакал мимо наш виконт, – отвечали мать с отцом, – сказал, что гонится за бабочкой, которая его ужалила.

– С каких это пор бабочки начали кусаться?

– Вот и мы удивляемся.

– Ничего тут удивительного нет. Виконт просто влюбился в меня. Надо ждать беды, – объявила Памела.

– Ладно-ладно, не выдумывай, вечно городишь невесть что, – отмахнулись от нее старики, как всегда и везде они отмахиваются от молодежи, впрочем, и молодежь платит им тем же.

Назавтра Памела погнала коз на пастбище и собралась было передохнуть на своем любимом камешке, но, подойдя к нему, в ужасе вскрикнула. Зрелище было жуткое: половина летучей мыши и половина медузы, мышь истекает черной кровью, медуза сочится чем-то липким, у мыши расплющенное крыло, у медузы дряблая студенистая бахрома. Пастушка поняла, что это послание. «Сегодня вечером у моря», – догадалась она. Памела собрала всю свою храбрость и решила, что пойдет на свидание.

Она пришла на берег, устроилась на гальке и заслушалась тихим плеском волн. Вдруг галька зазвенела от топота копыт, и к ней подскакал виконт. Остановился, отвязал ремни, соскочил с коня.

– Памела, я решил влюбиться в тебя, – торжественно провозгласил виконт.

– И по такому случаю, – накинулась на него Памела, – вы разрываете на части все живые существа?

– Ах, Памела, – вздохнул виконт, – только такой язык и понятен людям. Живое, встречаясь с живым, всегда стремится его уничтожить. Пойдем со мной, и, поверь, тебе будет спокойно, я по крайней мере знаю, что делаю, и творю зло так же, как другие, только более твердой рукой.

– Вы что же, и меня разорвете пополам, как ромашку или медузу?

– Я пока не знаю, что сделаю с тобой, но, когда ты станешь моей, передо мной откроются большие возможности. Я отведу тебя в замок, запру, скрою от людских глаз, время будет в нашей власти, и мы сумеем вместе во всем разобраться и решить, как нам дальше быть.

Памела растянулась на гальке, Медардо опустился на колено возле нее. Рука его, энергичными жестами подкрепляя сказанное, иногда касалась Памелы, но он не стремился продлить прикосновение.

– Все это прекрасно, но сначала я должна узнать, что именно вы со мной сделаете. Давайте попробуем прямо сейчас, тогда мне легче будет решить, идти с вами в замок или нет.

Узкая, крючковатая рука виконта медленно-медленно тянулась к щечке Памелы. Рука слегка дрожала: то ли он собирался погладить щечку, то ли царапнуть. Но рука так и не достигла цели: виконт внезапно отдернул ее и поднялся во весь рост.

– Ты мне нужна только в замке, – заявил он, взбираясь на коня, – я сию минуту велю приготовить для тебя башню, там ты и поселишься. Даю тебе день на размышление, завтра буду за ответом.

И, пришпорив коня, он помчался прочь.

Назавтра Памела полезла на шелковицу за ягодами и вдруг среди листвы услышала кудахтанье и хлопанье крыльев. С перепугу она чуть не свалилась вниз. К длинной ветке был привязан за крылья петух, и его терзали жирные гусеницы, синие и мохнатые, – кто-то водрузил скопище этих хищниц, обитающих на соснах, прямо петуху на гребень.

Без сомнения, то было еще одно ужасающее послание виконта. «Завтра на заре, в лесу», – догадалась Памела.

Прихватив корзинку для еловых шишек, Памела отправилась в лес – Медардо вышел к ней из-за дерева, опираясь на костыль.

– Ну так что? – спросил он у Памелы. – Решила, идешь в замок?

Памела разлеглась на хвойной подстилке.

– Решила, – ответила она, едва поворотив голову к виконту, – решила, что ни за что туда не пойду. Коль вам так хочется, давайте встречаться здесь, в лесу.

– Ты пойдешь в замок, говорю я тебе. Башня для тебя уже готова, ты там будешь полной хозяйкой.

– Запереть меня задумали, а там, не ровен час, пожар вспыхнет или крысы загрызут… Знаю я вас! Дудки! Говорю вам, я буду ваша, извольте, но прямо здесь, на сосновых иголках.

Виконт присел возле нее. Зажав в руке сосновую иголку, он пощекотал ею шейку Памелы. Памела вся покрылась гусиной кожей, но не двинулась с места. Она смотрела на лицо виконта, склоненное над ней: профиль, который всегда остается профилем, даже если смотреть анфас, два доведенных только до середины ряда зубов, которые сейчас, когда виконт улыбался, напоминали ножницы.

Медардо сломал иглу в кулаке.

– Только в башне ты мне нужна, только в башне, за семью замками!

Пастушка совсем осмелела и, болтая в воздухе голыми ножками, повторяла:

– Здесь, в лесу, согласна, в неволе – никогда, хоть убейте!

– Я тебя заставлю сделать по-моему, – сказал Медардо, положив руку на круп коня, который все это время гулял по лесу, но сейчас, словно нарочно, оказался рядом. Он вскочил в седло и умчался прочь по лесной тропе.

Ночь Памела, как всегда, провела в своем гамаке, подвешенном между оливковым и фиговым деревьями, а утром – о ужас! – нашла на себе маленький кровоточащий трупик: половину белки. Зверек был разрезан, как обычно, вдоль, но рыжий хвост остался в неприкосновенности.

– Господи, какая же я несчастная! – пожаловалась она родителям. – Этот виконт не дает мне проходу!

Отец с матерью передавали белку из рук в руки.

– Вы только посмотрите, – заметил отец, – хвост-то он не тронул. Пожалуй, это хороший знак…

– Может, он постепенно добреет?.. – подхватила мать.

– Он ведь обычно все разрезает пополам, – продолжал отец, – а вот хвост, самое красивое, что есть у белки, не тронул.

– Может, он хотел этим сказать, – поддержала мать, – что и в тебе не тронет все хорошее и красивое.

Памела схватилась за голову.

– Батюшка, матушка, что вы такое городите? Вы что-то скрываете от меня? Виконт говорил с вами?

– Говорить не говорил, но просил передать, что собирается зайти, посулил кое-что нам на бедность, – ответил отец.

– Батюшка, если он придет, отвори ульи, пусть его встретят пчелы!

– Дочка, но ведь Медардо, кажется, и впрямь меняется к лучшему… – твердила мать.

– Матушка, если он придет, привяжите его к муравейнику!

Ночью загорелась скирда соломы, где спала мать, и развалилась бочка, в которой спал отец. Утром, когда старики созерцали последствия катастрофы, появился виконт.

– Сожалею, что напугал вас сегодня ночью, но я не знал, как лучше приступить к делу. Ставлю вас в известность, что мне пришлась по душе ваша дочь Памела и я хочу взять ее к себе в замок. И потому требую, чтобы вы передали ее мне из рук в руки. Жизнь ее изменится, да и ваша тоже.

– Вы и представить себе не можете, какое это счастье для нас, ваша милость, – отвечал старик, – но уж вы-то знаете, что за несносный характер у моей дочери. Подумать только, она велела мне отворить ульи и напустить на вас пчел…

– Страшно вымолвить, ваша милость, – говорила старуха, – она велела привязать вас к муравейнику…

Хорошо еще, что в тот день Памела рано вернулась домой. Она обнаружила родителей с кляпами во рту, отца – привязанным к улью, мать – к муравейнику. Хорошо и то, что пчелы знали старика, а муравьям было не до старухи. Иначе бы Памеле их не спасти.

– Теперь вы видите, как он добреет, ваш виконт, – развела руками Памела.

Но стариков не так легко было урезонить. На следующий день они связали Памелу и заперли ее в доме вместе со скотиной, сами же отправились в замок объявить виконту, чтобы присылал за дочерью: они, мол, готовы ее выдать.