Эту историю мне рассказал один знакомый, не слишком близкий, но и не сказать, что совсем уж далекий – просто хороший приятель. Мы с ним встретились по одному совместному не терпевшему отлагательств делу. Я пришел к нему в кабинет. Он был следователем. По особым делам – смертоубийственным. Разговор должен был состояться не очень продолжительный, но все же требующий определенного времени.

Кабинет приятеля был наполнен всяческими документами. Мой взгляд упал на небольшую стопку дел, лежавшую на углу рабочего стола. Впрочем, она бы меня и не заинтересовала, если бы не торчавший из ее середины уголок папки. На белом картоне печатными буквами грифельным карандашом было написано «СЕРЕЖА». Мне показалась странной эта надпись, и мои пальцы как-то неожиданно для меня самого схватились за уголок и хотели было вытянуть документ, но мой приятель озадаченно кашлянул, и я неловким движением, извинительно скорчив лицо, вернул свои руки на место.

– Забыл стереть, – с сожалением пробормотал Павел Петрович.

Он аккуратно достал документ и положил перед собой. Выражение лица его тотчас приобрело хмурый вид. Какие-то тяжелые мысли наполнили голову следователя. Его даже передернуло, когда он зачем-то прошептал имя Сережа. Глаза служителя закона налились испугом, и он, будто ожегшись о засаленные края папки, оттолкнул ее от себя. Потом посмотрел на меня, и я понял, что намеченный разговор не состоится. Мне стало не по себе от доставленной человеку неприятности. Из-за своего неуместного любопытства я заставил его вспомнить какие-то страшные обстоятельства.

Выдержав небольшую паузу, я попросил Павла рассказать об этом деле, объяснив, что тем самым он облегчит свою душу. Мне как священнику было небезразлично самочувствие приятеля. Павел, преодолев нападки Фобоса, посмотрел на меня с недоверием, но все же, предварительно пробежав глазами по кабинету в поисках правильного решения, счел для себя необходимым выговориться. Вот о чем он мне рассказал.

***

Сережа вышел из подъезда и зажмурил глаза от залившего их дневного света. Было пасмурно, но темный подвал Сережиной души не переносил никакого света, разве что от настольной лампы, под которой мальчик делал уроки долгими вечерами. «Опять полночи не спал, кровосос! Попробуй только тройку принести, на крупу поставлю! Нравится тебе на гречке стоять? Я кого спрашиваю? Позоришь меня перед всеми, скоро на улицу будет стыдно выходить», – будто металлическими литерами пропечаталось в памяти мамино напутствие, которое навязчиво повторялось, пока Сережа спускался с пятого этажа. Он знал, если мама упомянула гречку, значит, вечером его ждет экзекуция.

Каждое пробуждение для Сережи становилось мучением. Оно словно разрушало хрупкую границу мирка, в котором мальчику было хорошо. Просыпаясь, Сережа будто заново рождался и ощущал себя чуждым окружающему пространству. Не успев встать с кровати, он уже чувствовал себя уставшим, ни в чем не находил для себя мотивации. Мысль о предстоящем круговороте дня удручала и погружала в уныние. Все, от натягивания носков на ноги утром до взбивания подушки перед сном вечером, тяготило Сережу. Только горизонтальное положение в кровати и подкрашенная заоконной синевой темнота успокаивали мальчика, приводили его в нормальное состояние и сбрасывали дневную тугу.

Дневной свет на улице словно оголил Сережу перед всем миром. Мальчик предощущал, что световой эфир когда-нибудь проникнет в подполье его души и явит всем глубоко запрятанную тайну. Нахмуренное лицо служило некой защитой от окружающей действительности, которая была ему крайне неприятна. Прохожие оглядывались на школьника и мысленно осуждали: такой молодой, а уже всем недоволен.

Дорога в школу каждым своим элементом нагнетала волнение в душе мальчика. Ряд кустов вдоль дороги, приятно пощекотав своими маленькими листочками вытянутую руку, обрывался перед пешеходным переходом, но ощущение тысячи лижущих правую ладонь зеленых язычков пару минут напоминало: все ближе школа, все дальше дом. Столб без фонаря, наклонившийся как пизанская башня, внимал мысленной просьбе мальчика: «Придави меня, придави!», но всем своим видом отвечал: «Рад бы, да еще крепко мое основание». Народная тропа остановила Сережу – после дождя ее, как обычно, размыло. Как идти: прямо по тропе, проваливаясь на половину толщины подошвы в грязь, или, приминая очередную полосу травы, по краю, тем самым все больше увеличивая тропу? Мальчик долго не мог решиться, как поступить: неэстетично или антиэкологично. В итоге, как и всякий нерешительный человек, прошел по терминатору и в результате – и ботинки извозюкал, и траву примял. Чувство раздвоения мечом рассекло целостное естество на две половины: одна из них стремглав понеслась обратно, домой, разрываясь светом изнутри, другая – мрачнея, чернея, превращаясь в искореженный уголек, рассыпаясь на ходу – продолжала путь в образовательное учреждение. Ноги шли, будто нарочно спотыкаясь о каждый выступ, по раздолбанному железобетонному тротуару; три хрущевки, расположенные торцами к нему, означали, что следующее за ними здание – школа.

Серое параллелепипедное чудище с множеством квадратных глаз вводило Сережу в тревожное состояние. Безмолвное существо из силикатного кирпича являлось предтечей другого монстра, встреча с которым была неминуема внутри школы. Слегка вспотевшей ладонью Сережа обхватил почерневшую от времени деревянную скалковидную ручку входной двери, потянул ее на себя и вошел в мир тысячи шевелящихся глаз. Он шел по коридорам, глядя в пол, одно лишь прокручивая в голове: «Будет сегодня Саша Щусев или нет? Если нет, то монстр не особо отреагирует на Сережино появление, а если…».

Сбылся худший вариант. Сережа вошел в класс после звонка, Щусев не заставил долго ждать и по привычке сказал: «Ой, а вот и наша хмурая молчунья пришла!» Весь класс как единое существо пятьюдесятью глазами посмотрел на Сережу и расхохотался. Мальчик, еще больше нахмурившись, быстро прошел за свою парту, несколько раз споткнувшись о лапы многоглазого, многоротого монстра.

Сережа сел за парту и стал записывать за учителем материал урока. Мальчик постоянно отвлекался, отворачивая голову к окну – за ним находился его уютный мирок, сложенный из простыни, одеяла и подушки. За деревьями парка виднелась крестообразная антенна, которая, покачиваясь от ветра, приветственно махала Сереже. Эти махи были дороже всего в школьные часы – антенна стояла на крыше пятиэтажки прямо над Сережиной комнатой.

Элементы пути в обратном порядке встречались школьником радостно, как вешки, приближавшие к финишу. Приток приятного чувства переживался сугубо внутренне, внешне – хмурость, как намертво припекшаяся маска, продолжала защищать оголенную душу мальчика. 3-D картина, подвергавшаяся только сезонным изменениям, постепенно суживалась по мере углубления в нее маленького человека. В левой части картины выпирало розовое здание спортшколы олимпийского резерва, в правой – ряд хрущёвок цвета халвы. На языке появился привкус сухого продукта. Сережа не любил халву, но по дороге домой мозг отмечал прежде всего сладкие оттенки этого народного десерта, благодаря чему на некоторое время халва переходила в разряд продуктов вполне приемлемых для употребления.

По центру картины на заднем плане виднелся длинный забор, за которым высились здания комплекса детского интерната, на переднем – дорога домой. Ноги ловко перешагивали неровные стыки тротуара, они же, не мешкая, не заставляя хозяина задумываться, рысьей прытью побежали по мокрой траве в обход неисправимой тропы (в прошлый раз выбрали грязюку). Столб без фонаря как открытый шлагбаум приветствовал Сережу. Тысячи щекотаний полуоргазмическим наслаждением охватили левую ладонь – значит, остались считанные метры до дома. Сережа оглянулся – за спиной 3-D картина с иным содержанием как-бы зловеще напоминала: пока свободен, но завтра ты снова мой. Розовый неказистый идол справа, хрущевские гробы слева и длинный квадратоглаз в конце перспективы тяжелыми глыбами поместились в душе мальчика.