– Тебе придется сидеть на ее мозгах!

– Кто ты такой? – кричу я.

Он снимает с женщины блузку, наспех вытирает водительское сиденье, смотрит на содержимое блузки с какой-то усталостью и говорит:

– Опять эти! Ну сколько можно!

Сворачивает блузку, смотрит по сторонам. Оборачивается на меня и говорит:

– Не ссы, сидеть можно. Штаны потом поменяешь. Беги, я и вправду звонил в полицию!

– Кто ты такой? – повторяю я уже тише.

Мужчина идет к потерявшему дар речи ребенку, обнимает его и говорит мне:

– Я твой друг. А твой враг – женщина в латексе. Она вселяется в чужие тела.

– Вселяется в чужие тела? – переспрашиваю я в шоке – хотя я уже ранее думал об этом.

Мужчина делает ребенку подсечку, оба падают на тротуар, прямо на серые зубы старика.

– Вали отсюда! – шипит мужчина, лежа на ребенке, но шипит, по всей видимости, мне.

– Как зовут женщину в латексе?

Я слышу полицейские сирены.

Не услышав ответа, я бросаю чемодан и пакет на заднее сиденье, кое-как пристегиваю, мягко говоря, очумелого Гейси ремнем на переднем, затем прыгаю на кровавое водительское. Смотрю в зеркало – вижу ребенка, который пинает плачущего мужчину…

С каждым минутой мой мир становится все меньше.

Я забываю, что я жив. А люди? Мертвые люди, мертвые по вине какого-то внетелесного придурка. Хотя что мне люди? Людские предрассудки сильнее любого наркотика.

Я еду быстро, но все равно, поездка кажется непозволительно долгой. Я подрезаю встречные автомобили, предрассудительные водители имеют все основания считать меня сумасшедшим – да и какая теперь разница? Я останавливаюсь возле гаража, поднимаю забор и чуть не сбиваю три пустых мольберта, стоящие впритык ко входу.

И да, студия моей Сэнди находится в гараже. И некогда гараж использовался по назначению. В нем стоял подарок Клэр, еще не утративший салонный блеск Форд Фокус.

Какая теперь разница? Какая разница, что было в этой студии, когда сейчас, в самый напряженный момент моей жизни, моей Сэнди в студии нет?

Я лихорадочно набираю ее номер и осматриваю студию. Пытаюсь найти следы борьбы или что-нибудь в этом роде, но, к счастью, не нахожу. Но и Сэнди не отвечает. Длинные свинцовые гудки.

Я вижу на полу под мольбертом… пепел. Много пепла. Очень много пепла. Я сажусь на колени и пытаюсь разобраться, от чего этот пепел и как он здесь оказался, как у меня вдруг звонит телефон.

Я испытываю настолько огромное облегчение, что считаю себя практически счастливым. Звонит моя Сэнди.

– Ты в порядке? – спрашиваю я, не скрывая паники в голосе.

– Я сошла с ума, – отвечает спокойный голос Сэнди. – Если я расскажу тебе о том, что со мной сегодня случилось, ты немедленно подашь на развод.

– Сэнди, милая, когда я сюда ехал, я планировал начать свою речь практически с этих же слов.

– Сюда – это, я так понимаю, в мою студию?

– Да, я в студии, а ты где?

– Я еду домой. Мне… то есть нам, надо собрать все свои вещи…

–…и бежать без оглядки… – подхватываю я.

–…бежать туда, где никто нас не сможет найти…

–…и никого не предупреждать…

–…да…

Молчание.

– Ты так же, как и я, сошел с ума? – спрашивает Сэнди со странной смесью шока и облегчения в голосе.

– А у тебя что произошло?

– А у тебя?

Молчание. Я думаю, и думаю долго и сосредоточенно. И знаю, что моя Сэнди на том конце провода думает тем же образом.

– Это не телефонный разговор. Нам нужно встретиться. Ты в трамвае?

– Нет, в такси.

– Где ты сейчас?

– Уже на Вашингтон-стрит. Сейчас приеду, заберу наши вещи, и…

– Нет, – перебиваю я. – Возвращайся в студию. Все вещи у меня…

– Как ты догадался?..

– Не знаю, с нами происходит одно и то же безумие, наверное и идеи в наши головы приходят одни и те же. Возвращайся обратно, Сэнди, в нашем доме слишком опасно…

– А как же Гейси?..

– Гейси тоже у меня.

Сэнди, очевидно, поражается, что я не оставил пушистого засранца в домике на Пасифик Хайтс.

– Почему опасно? – спрашивает она тихим голосом.

– При встрече, дорогая, я расскажу тебе все при встрече! – Я нервничаю, хотя до этого дня в обществе Сэнди всегда держался самоуверенно.

Мне на глаза попадается пепел, я спрашиваю о нем у Сэнди.

– При встрече, дорогой, я расскажу тебе все при встрече.

Сэнди вешает трубку. И мне остается надеяться, что внетелесный придурок не посмеет вселиться в тело моей Сэнди.

– Что случилось? – Сэнди очень волнуется – то есть выглядит так, как выглядит человек, который не может разобраться с заусенцем на мизинце.

Я не боюсь показаться Сэнди придурком или просто сумасшедшим – порою я даже стараюсь таким показаться – но чувствую, что не способен рассказать все как есть именно сейчас. Я прошу Сэнди рассказать о пепле на полу.

Сэнди смущается – то есть выглядит так, как выглядит человек, которому очень скучно.

– Я сожгла все свои картины.

Она достает сигареты, тоже "Clyde's Heaven", только женские – пачка в форме розового гробика. Моя Сэнди, конечно, ждет от меня осуждения или, как минимум, укоризненного покачивания головой – по поводу картин, конечно, не по поводу сигарет. Я тоже не прочь покурить, поджигаю тонкую сигарету Сэнди зиповской зажигалкой и поджигаю свою.

– И "Последнее человечество" я тоже сожгла, – говорит Сэнди и говорит так, словно бы жаждет получить от меня порцию осуждения, и эта фраза как нельзя лучше способна удовлетворить эту жажду.

Конечно, я бы как-нибудь отреагировал на это известие, если бы сегодня не убил Пауэрса, не избил до полусмерти старика или не увидел самоубийство матери на глазах ребенка.

И что-то внутри вынуждает меня рассказать об этом вслух.

Тонкая сигарета будто примерзает к тонким пальцам. Спокойствию Сэнди позавидовали бы дзен-буддисты – это значит, что моя Сэнди очень и очень потрясена. Я понимаю, что моя Сэнди была бы рада подумать, что это какой-нибудь жестокий розыгрыш, но что-то не связанное с ее желанием и волей мешает ей так подумать.

Сэнди молчит, а я говорю, и говорю вполне осознанно:

– А ранее кто-то подкинул на наш серый ковер мозги. В тот же день Клэр пыталась мне подрочить, пока мы ехали к ее картотеке с рабами. Она избила себя, затем ее избил какой-то хипстер, затем хипстер избил себя, затем кто-то избил меня. А затем я очнулся подвешенным на пентаграмме, и незнакомая женщина спрашивала у меня, хочу ли я есть, и пытала меня воском до тех пор, пока я не дал правильный ответ на этот вопрос.

Я смолкаю и смотрю на Сэнди. Она спокойна как и прежде – стало быть, уже после моей фразы про убийство Пауэрса ее потрясение достигло предела.

– После мы с тобой поехали к Папочке. Мисс Занудство стала домогаться меня, и в один момент она заявила, что Пауэрс находится у себя дома, хотя Пауэрса дома я ни разу не заставал. Клэр не ошиблась, Пауэрс действительно был дома. Он, кстати, успел сказать, что искусствоведа посадили в тюрьму из-за связи с мафией – искусствоведа уже не получится обвинить в наших бедах. Но все это уже не важно – важно, что я убил Пауэрса, воткнул в его глаз вилку и не понимаю, почему оказался способным на такое.

Затем я себя поправляю:

– У меня есть одна версия, но прежде, чем я ее озвучу, я должен узнать, что именно побудило тебя сжечь свои картины.

Сэнди говорит, говорит спокойно, но медленно, словно бы сомневается в том, что говорит:

– Мне… мне показалось это правильным. Я была уверена в том, что делаю. Я думала, что ради этого я и рисовала все свои картины – ради того, чтобы их сжечь. А сейчас… когда говорю с тобой… когда думаю обо всем этом… я же не могла все это совершить, правда?

Сэнди задает вопрос с надеждой.

Я не отвечаю – я знаю, что порой Сэнди впадает в творческие истерики, но даже если перемножить все ее истерики, то получившейся величины все равно бы не хватило для того, чтобы в голову Сэнди пришла мысль предать огню все свои картины.