Я молчал. Саня молчал. Доктор молчал. Наконец Романцев вышел, но легче мне не стало.

Койка моя была рядом с дверью, а палата – напротив перевязочной, лежал я так, что прекрасно видел все, что происходит в этой перевязочной, потому что дверь там не закрывалась и всегда была приоткрытой, странно, неужели ее нельзя починить? Так вот, самое интересное происходило там по ночам, скажем так: город засыпает, просыпается мафия.

Пьяные разбитые головы зашивались там каждую ночь. Каждый такой пациент считал, что он исключительный, а просьбы врачей помолчать и вести себя нормально ни разу не увенчались успехом. Почти каждый пьяный человек начинал рассказывать, как он шел, никого не трогал, как на него напали, избили, какой он бедный и несчастный, но зачастую эти рассказы перерастали в агрессию по любому поводу, и вставал вопрос: такой ли уж он безобидный и несчастный? На таких больных частенько приезжал наряд полиции из-за их неадекватного и опасного поведения. Были и те, кто лежал спокойно, были и те, кто просто спал, пока его лечат. Трезвые же люди лечились по ночам гораздо реже.

Ночами мне часто не спалось, и я наблюдал за всем, что происходит в этой перевязочной, как будто смотрел реалити-шоу. Вот завезли больного с травмой ноги, стандартная фраза врача: «Аллергии на новокаин нет?». Потом звук строительной дрели, иногда крик, а потом больной выезжает на лежачей каталке со спицей в пятке и еще какими-то железками вокруг ноги. «Сколько дней пьешь?» – это тоже стандартная фраза врача, поначалу я думал, что это странно – формулировать так вопрос, но когда начал слышать ответы: неделю, месяц, полгода, то подумал, что такой вопрос вполне закономерный.

Вот опять доносятся невнятные фразы очередного ночного искателя приключений: «где я?», «не надо обезболивающего, шей так», «а сколько у меня будет швов?» и т.п., а я лежу и думаю: «да какая ему разница, сколько у него будет швов?» На такие вопросы врач не отвечал. Он стоял, не обращая внимания, терпеливо выполняя свою работу, и иногда говорил, чтобы тот вел себя потише, редко повышая голос на больного. Ощущение складывалось такое, как будто врач – это родитель, а больной – это маленький непослушный ребенок.

На следующий день к Сане приходила жена, дочку не пустили. Мне она сухо сказала «привет», а остальное время провела сидя у него на койке. Я смотрел на Саню-инвалида, смотрел на его жену и ощущал непреодолимое чувство тоски. Почему так произошло, что мы, трое одноклассников, беззаботно вместе гуляющих когда-то дни напролет, оказались сейчас в таком положении? Конечно, сейчас я враг номер один для их семьи, и этого уже не изменить. Все должно было быть по-другому. Я чувствовал их негативное отношение ко мне, хотя они молчали.

Приходили ребята из мотобанды, общались со мной тоже сухо. Как будто было какое-то напряжение, недоговоренность или обида, наверное, они уже знали, что в прошлый раз я забил на реабилитацию.

Ночью на соседнюю койку сгрузили пьяного с перемотанной головой, он вроде был рад какой-никакой подушке и уснул в этом же положении, палата наполнилась перегаром.

Наутро парень на скелетном вытяжении, наш сосед по палате, высказал алкоголику, что из-за его перегара вся палата опьянела.

– Так скажите спасибо, – ответил тот и ушел пошатываясь, больше мы его не видели.

– Да уж, у него вся жизнь приключение, напился, проснулся неизвестно где и пошел, наверное, дальше пить, – это сказал Камиль. Мужик с укушенной раной кисти, поступивший под вечер накануне.

Единственный человек в нашей палате, кроме нас с Саней, который поступал трезвый, это был Петя – юный блогер, записывал видео для поста в социальные сети о том, как правильно стоять на балансборде, и упал прямо на локоть. Перенес уже две операции, говорят, что на 70% функцию восстановит, и говорят, что в его случае это хороший результат.

Ночами периодически по коридору мимо палаты проходили полицейские, а потом выводили какого-нибудь неадекватного буйного больного, который кидался на медиков и больных, и было непонятно, то ли он под алкоголем, то ли под наркотиками, но удивляло, что это происходило регулярно. Сам я хоть и алкоголик, но всегда уважительно относился к труду медиков.

– Меня зовут Юрий Владимирович, я ваш лечащий врач. – Доктор был большой и бородатый. Из-за бороды невозможно было определить возраст, примерно от 25 до 40. Он обращался к Камилю. – У вас клиническая картина бешенства, и это очень плохо, – говорил врач и смотрел больному прямо в глаза.

– Ясно, – безразлично ответил он.

Врач стоял и, казалось, подбирал каждое слово.

– Бешенство – это очень серьезное заболевание, – медленно проговаривая каждый слог, сказал доктор.

– Да понял я, но вы же меня подлечите? – спросил Камиль, слегка улыбаясь, как будто его пытаются разыграть.

– Послушайте, заболевание это смертельное, вы понимаете, что это значит? – спросил врач.

– Да, конечно, это значит, что оно очень серьезное, ты это уже сказал, док. – Обычно врачи пресекают неформальное обращение, но сейчас он промолчал.

– Это значит, что вылечить его нельзя, и последствия будут самые скверные. Позвоните родственникам, пусть приедут.

– Родственничкам? Ха, у меня их, можно сказать, нет. Да зачем они нужны? Вы меня когда выписывать планируете?

Я-то, кажется, уже догадался, к чему клонит врач, а Камиль пока не понимал, тут врач и пояснил, на этот раз так, чтобы тот понял:

– Камиль, ты не понял. Девяносто девять и девять процентов этого заболевания заканчиваются смертью. Ты, скорее всего, умрешь.

Молчание. На губах пациента ухмылка, а в глазах – страх.

– Позвоните родственникам, пусть приедут, – врач положил свою руку на его плечо, пытаясь, видимо, выразить сочувствие, и ушел.

– Подумаешь, собака укусила, – больной посмотрел на меня и показал перевязанную руку.

Я же силился заговорить с Камилем, но почему-то не получалось. Из разговора я понял, что, скорее всего, Камиль не жилец, и из-за этого становилось не по себе. Мне хотелось выяснить, что такого могло произойти, что даже на смертном одре он не позволит себе позвонить родным и в последний раз пообщаться с ними. Думаю, что многие отдали бы за эту возможность все – сказать «прощай» родным и последний раз взглянуть им в глаза. Я хотел узнать его получше, но боялся общаться с мертвецом и заговорить с ним я так и не решился.

Я проснулся от громкой и возмущенной речи, это Камиль бубнил на медсестру. Поначалу Камиль жаловался на общее недомогание и небольшую температуру, списывая это на небольшое воспаление раны. Сейчас же, по истечении четырех дней, он ведет себя странно. Огрызается на медсестер и на нас. Всегда лежит отвернувшись к стене под одеялом. Один раз он выбил из руки буфетчицы чайник, когда та разливала шиповник, наорал на нее, а потом на меня. Потом к нему заходили другие доктора, потом заходил заведующий отделением реанимации, а потом я услышал разговор его и Романцева возле поста:

– Ты же видишь, что он неадекватный и представляет опасность для себя и окружающих, – говорил Романцев тихо, чтобы никто не слышал, но убедительно, как он умеет.

– Андреич, у меня в отделении мест нет, когда заберете своих, тогда, может быть, и переведем, – упирался реаниматолог.

– У него подтвержденный диагноз и отсутствие шансов на выздоровление, пусть будет у вас под наблюдением, у нас даже нет возможности его изолировать, – почти шепотом говорил заведующий, но со слухом у меня было все в порядке, поэтому я слышал их довольно отчетливо.

– Так и у нас нет, я физически не могу его забрать. Куда мне его перевести, на голову? Пока он не умирает в буквальном смысле, он может находиться в общем отделении, – эти слова я, наверное, не должен был слышать, но я относился к этому спокойно, потому что уже привык к несовершенности медицины.