Думаете, это образ? Фигура речи? Поэтическая причуда рассказчика? Ничуть не бывало. В саду Миллеса под Стокгольмом я увидел Аганиппу; в чудном райском саду, созданном северным гением, я встретил свою Ану. Тогда еще я не знал, что это Ана. Для меня она была Аганиппой. Когда сталкиваешься с чем-то необычным, впереди идет только удивление. В благостные мгновения внезапного прозрения мы питаемся первым впечатлением, наивно открываемся новому для нас образцу красоты, кажущемуся поначалу необычным и непонятным. Лишь потом приходят какие-то объяснения.

Девушка лежит на камне, любуется своим отражением в воде. Казалось бы, ничего не выражающее, погруженное в мысли лицо. При этом она вся в движении: вибрирующие пальцы, острые локти и колени, острые груди, красивые плечи и ключицы – все переливается в потоках света, играет и дробится в хрустальных призмах, как Анна Ахматова на портрете Натана Альтмана. Хрустальная девушка. Обтянутые скулы, тонкие черты лица и эта многозначительная поза: то ли она открывает объятия любимому, ждет момента долгожданной близости, то ли – нимфа, дарящая миру три вида искусств: Музыку, Живопись и Скульптуру. Что хотел показать Карл Миллес: встречу с любимым или момент появления новой жизни? Это ведь так близко: любовь, источник всего живого на земле, и рождение. Для меня же она стала обещанием любви.

Мне было восемнадцать или девятнадцать, точно не помню, я увидел Аганиппу за двадцать пять с лишним лет до встречи с Аной. «Идеал, – подумал я, – вот он, мой идеал». Временами мне казалось, что я вот-вот стану Пигмалионом, который упросил Афродиту превратить скульптуру в живую девушку. Лучи легли на холодное лицо, и Пигмалион заметил, что оно чуть порозовело. Порывисто схватил подругу за кисть руки… Почувствовал: камень медленно уступает давлению пальцев, увидел: кожа на лице становится белее и на щеках проступает румянец. Грудь ее расширялась, наполняясь воздухом, Пигмалион услышал ровное, спокойное дыхание спящей. Приподнялись веки, глаза блеснули той ослепительной голубизной, которой блещет море, омывающее великолепный Кипр, остров Афродиты. Что это было: фантазии, мечты или предвкушение будущего, воспоминание о будущем?

Я чувствовал себя влюбленным – неуклюже, бесстыдно, мучительно и, конечно, безнадежно. Потому что этой девушки, реальной Аганиппы, в природе просто не существует. Но мне казалось, она все-таки живет где-то, обретается в других, не наших мирах, Миллес изваял ее в бронзе специально для меня, чтобы я знал, что она уже есть.

Десятки раз я переживал эти видения… Вот она плывет в теплых морских волнах, обнаженная, беззащитная, я подныриваю, подплываю снизу, обнимаю молодое тело моей возлюбленной; она смотрит на меня через воду небесными глазами и неловко притискивает губы к моим губам. Мы уже на берегу, на белоснежном песчаном пляже. Темные волосы – почему темные? – рассыпаны веером, от лица моей душеньки исходит сияние. Ощущаю шелковистую кожу девичьих ног, покрытых тончайшим белесым пушком, колени девушки сжимают мою кисть и снова отпускают ее, на юном лице задумчивость непроницаемой японской маски, романтическая задумчивость с привкусом какого-то страдания – то ли горечи, то ли боли. Рот искривлен, словно отравленный скандинавским приворотным зельем, голова с закрытыми глазами приближается ко мне. Со вздохом тянется она к моему лицу, потом вдруг резко взмахивает головой, заполнив на мгновенье все пространство своими длинными волосами, и опять льнет, склоняется ко мне, отдавая на растерзание свои сухие, совсем неискусные губы. Как я хотел подарить ей всего себя без остатка!

Элегия с горчинкой, элегия теплых объятий в сопровождении стаккато огненного языка. Озноб, пламя, трепет, лиловый флер вересковой пустоши, манная крупа песчаного пляжа, россыпь звезд на небе и в голове, клавишная гладь прохладных ног, ощущение, что моя чаша уже наполнилась до краев, – Ана, Ана, мысленно говорил я, уже тогда я называл ее Аной, – и дикий грохот, раскаты грома, мрачные удары барабанов жизни, безжалостно прерывающие мои бессмысленные и мучительные чувственные экзерсисы.

Мне казалось, близость наша была не только телесной, но и духовной. О Ана, настоящая Ана, которую я встретил позже, если бы ты меня любила так, как любила та девушка! Наша любовь с ней, любовь, которую я придумал, будучи не только начитанным, но и сентиментальным юношей, существовала в таком совершенном мире, о котором не имеют ни малейшего представления нынешние тинейджеры с их нехитрыми чувствами и мозгами, заштампованными скорострельными клише компьютерных игр, сериальным разнообразием бесконечных «Звездных войн», искусственных миров, «Аватаров», примитивных «Гарри Поттеров», «Пятых элементов» и всех вариантов половых извращений, навязываемых индустрией кино и СМИ в качестве нормы.

Я знал, что мы видели одинаковые сны. В наши дома залетали одинаковые птицы, два скворца пели нам одни и те же песни, и мы оба – я верил в это – зачитывались греческой трагедией.

Долгое время после нашей встречи я чувствовал, как сквозь меня текут мысли той девушки, которая где-то есть. Той, чей живой как ртуть образ был схвачен на мгновение и запечатлен в металле светлым северным гением Карла Миллеса.

Она существует, ждет встречи со мной. Уверен, уже сейчас отвечает взаимностью.

Настанет миг – и мы окажемся в объятиях друг друга.

Время шло, мираж нездешней, несбывшейся и недостижимой любви постепенно забывался и исчезал. Жизнь брала свое, и силуэт найденного мной образца совершенства тускнел и стирался.

Но я непроизвольно искал идеал. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что не забыл посетившее меня чудесное видение в саду Миллеса, мне хотелось дождаться своего часа и получить наконец заслуженный дар небес в виде конкретной живой Аганиппы.

Эта придуманная, оживленная моей фантазией нимфа – с гладкими ногами, с русалочьими глазами и волосами – преследовала меня постоянно, пока через двадцать пять с лишним лет этот морок не прекратился и я сумел наконец воплотить ее в настоящей земной женщине.

Раньше, бывало, я говорил сам с собой, и губы шептали непроизвольно: «Радость моя, голубушка, как же ты прекрасна!»

Кому я говорил тогда, еще до встречи с тобой, о ком думал? Я тогда уже к тебе обращался, о тебе думал, Ана.

Кто же ты такая, Ана, кто ты, Аганиппа, кто вы такие, все те, в ком я искал тебя, кого принимал за тебя, Ана, чем вы отличаетесь от обычных земных женщин?

Вначале я не понимал этого, видел только внешнюю сторону, геометрический антураж, так сказать. Я ведь тогда не знал еще Ану. Возможно, это как-то связано: геометрия соответствует начинке. Вот мы встречаем незнакомого человека, еще не знаем ничего о его жизни, о профессии, о привычках. Не знаем, но говорим: достойный, воспитанный человек, добряк или, наоборот, хитрован, выжига, клейма негде ставить. Мы видим только геометрию, но знаем уже многое. Что можно сказать о форме, о скульптурном образе Ана-подобных девушек и женщин, о моторике их движений, обо всем том, что меня так увлекало, что я искал до встречи с подлинной Аной? «Особая геометрия Ана-подобных» – похоже на неловкую шутку, возможно – на веселую забаву… Забавно – не забавно, а мне тогда это казалось очень важным.

Вновь и вновь задаю себе один и тот же вопрос: не из-за этого ли призрачного, придуманного и нафантазированного мною знакомства с греческой нимфой пошла трещина через всю мою жизнь? Трещина, не осознаваемая мною долгое время, до того самого момента, когда я встретил наконец мою Ану, мою Анастейшу. Трещина, превратившаяся в огромную зияющую пропасть, от которой я когда-то отступил, сохранив свою жизнь, и перед которой теперь оказался вновь после посещения «мастерской» нелепого ветеринара-сексолога.

Или, наоборот, не было ли острое до маниакальности увлечение мое этим видением первым признаком врожденной тяги к особому типу женщин: к русалкам, к коварным ундинам, к речным нимфам, прямых потомков которых можно еще изредка встретить среди обычных человеческих особей?