Нельзя сказать, будто наступили сплошные счастливые безоблачные дни.

Наоборот, исковерканная атлантическим теплом, зима хлестала с неба мокрой, тут же чернеющей вязкой кашей, твердеющей ночью и расползающейся лавовыми потоками в самое нужное для ходьбы время. Но беспорядочная зимняя суматоха казалась лишь легким шевелением по сравнению с непрерывной шквальной сумятицей, с долгими глубокими перепадами, бушевавшими в моей душе.

Меня просто бесила та легкость, с которой она разрешала мучительные, непрерывно терзающие меня вопросы.

- Вы сами перестали мне звонить, - почти мгновенно ответила она на поставленный с отчаянной прямотой вопрос.

Так вот почему мы расстались, оказывается, я и никто другой виноват в нашей бесконечной разлуке. Оказывается, я сам, по своему собственному желанию провалился в пустоту, из которой меня чуть ли не насильно пытались все время вытащить. Я, как провинившийся второгодник, проглатывал ее простые уроки об изменчивости женской натуры, о непростых семейных отношениях, наконец, вообще чуть ли не о смысле бытия. Все это делалось легко, безответственно, остроумно, и мне ничего другого не оставалось, как с многозначительной миной и, кажется, при весьма посредственной игре, поддерживать полусерьезный уровень наших бесед.

Я ничего не соображал, во мне как будто что-то заклинивало, как в механических часах, притянутых магнитом, я только мог глупо улыбаться и до боли, до слез всматриваться в прекрасные, теперь почти родные черты. Дело даже не в том, что она была красивейшей во всем миллионном городе женщиной, лучше бы это было просто отчаянным преувеличением, но она была чертовски интересной, неуловимой, вечно ускользающей... Нет, не то, с этим покончено раз и навсегда.

Но было и другое. Полегоньку, как бы нехотя, со скрипом, с трением, вослед развитию зимы, все чаще и длинней становились светлые промежутки наших уединений. Если в начале она постоянно оглядывалась по сторонам, будто опасаясь быть обнаруженной кем-то из ближайшего окружения, то теперь, к середине января, ее внимание нет-нет да и переключалось от внешнего мира, и мы несколько раз ухитрялись оставаться наедине даже посреди какого-нибудь музейного или театрального многолюдья. Впрочем, я не обольщался. Ее вечное решительное "пора", ее холодноватая требовательность к качеству предстоящего свидания (она легко могла отказаться от встречи под предлогом - это не интересно) обдавали меня таким отрезвляющим душем, что вмиг пугливо исчезала даже возможность какой-либо удовлетворенности. Я, всегда выступавший инициатором наших встреч, тайно мечтал лишь об одном, о самом светлом, самом счастливом мгновении, когда она наконец доверится мне и спросит:

- Что вы делаете завтра?

Эти придуманные слова, озвученные ее голосом, так глубоко засели в моем сознании, так укоренились в самом ранимом и нежном уголке моего сердца, вытеснив оттуда старое горькое признание, что написанные сейчас напрочь потеряли свою временную привязку.

- Что вы делаете завтра? - она повторила вопрос, а я ничего не слышал.

Многократно усиленные резонансом четыре слова электрическим громом оглушили меня. Я оглох от счастья или счастливо притворился глухим и ждал третьего раза.

- Что вы делаете завтра?

- Я буду мечтать о тебе, - довольно развязанно брякнул я и тут же спохватился, - почему ты спрашиваешь?

- Просто так.

- А я думал, ты хочешь увидеться завтра.

- Завтра не получится, разве что вечером.

- Но почему опять вечером, почему не днем? - Я оптимистически привередничал, воодушевленный долгожданным вопросом. - Я хочу видеть тебя в естественном свете зимнего дня.

- Днем я буду занята.

- Чем ты будешь занята днем? - Ощущая какое-то неприятное смутное подозрение, я сделал ударение на "чем", желая придать ему более одушевленный характер.

- Это неинтересно.

- Ах ты господи, как же не интересно, очень даже интересно, просто-таки до смерти как таинственно.

- Мне предстоит дальнее путешествие за город, нужно проведать человека.

Ну слава Богу, я обрадовался прояснению. Конечно, все просто, долгая дорога вдвоем, рука об руку, плечом к плечу, что может быть лучше? Ведь мы уже не раз путешествовоали по ее важным делам.

- Нет, не стоит, это так утомительно, - вполне искренне, не раздумывая, она отказывалась от предложенных тут же услуг. - Нет, зачем такие жертвы.

Но меня уже трудно было остановить. Она сама, первая спросила о моих планах, она хочет привлечь меня к какому-то необходимому трудному мероприятию, следовательно, что-то на самом деле сдвинулось, сошло наконец с проклятого неподвижного места, и я стал нужен, желаем, необходим.

- Когда мы выступаем?

- Мне нужно быть там после обеда, но право, не стоит утруждаться, и потом, мне придется там задержаться на некоторое время.

- Я подожду, займусь осмотром достопримечательностей.

- Там нет ничего интересного.

- А что там вокруг?

- Плоское безбрежное пространство...

- Гм, - от радости я потерял дар речи.

Она вспомнила то, от чего я уже сам давно отказался. Это ли не признак? У меня даже перехватило дыхание.

- Правда, там унылое, заснеженное поле... и, кажется, лес.

- Ах, все-таки лес, - я беззлобно ерничал, уже точно веря в неизбежность нашей завтрашней встречи. - Я люблю подмосковный лес... - Я уже собрался процитировать что-нибудь подходящее, но не успел.

- Да ведь этот человек, к которому я должна ехать - мой муж.

Невозможно даже приблизительно изобразить странный булькающий звук, исторгнутый мною в тот момент.

- Да, у меня есть муж, - она с любопытством посмотрела на меня, неужели вы думали иначе?

Любовь делает людей глупыми, точнее, такими, какие они есть на самом деле, всплыла давняя романтическая мысль. Через мгновение я уже сам удивлялся своей бурной реакции: конечно, муж, конечно, должен, иначе как же? Кажется, она что-то такое даже говорила, но в абсолютно законченном прошедшем времени, в смысле некоторой тени, наподобие своеобразного остаточного явления, вроде бы и реального, но только как результат, как осложнение после тяжелой, но излечимой болезни. Снова возник, пришел из далекого доисторического прошлого, замаячил в непосредственной близости молодой человек из той неудачной жизни, когда я наотмашь стучал в ее наглухо закрытые двери. Значит, он был, существовал и угрожал моему счастью на самом деле. И вот теперь она удивляется моему запоздалому открытию, а я осматриваю весь долгий, тернистый путь к сегодняшнему состоянию, тоже удивляюсь, но уже не собственной недогадливости, а наоборот, терпению и даже прозорливости. Так ведь и она не торопилась! Не торопилась, не спешила, а теперь поставила в известность, причем не просто ради торжества истины, а явно с какой-то тайной целью.