Как бы я ни старался отвлечь друга от мрачных мыслей, тон и тема его стихов – жалобы, которые следуют за пессимистическими размышлениями о суетности мира и неизбежности смерти:

Ввергают Моше в глубокую печаль и вести из дома; постепенно один за другим уходят из жизни его родные, умирает любимая племянница, братья. Только и остаётся моему другу, что с окаменевшим сердцем писать скорбные песни на их смерть. Оглядываясь на прошлые годы, он вспоминает, что роковой год, когда Гранада была захвачена следовавшей строгим законам шариата армией берберов, разделил его жизнь на две части: светлую и тёмную. Он пытается осмыслить перемены в своей судьбе и с достоинством принять её; жить с сознанием значимости духовных постижений. Мысли о том, что не только он, но и вся еврейская элита вынуждена была покинуть город, не только не утешали, но, наоборот, рождали чувство обречённости.

В присланной мне книге «Беседы и воспоминания» Моше пишет: «Я не из тех, кто предъявляет счёт этому миру, и не из тех, кто во всём винит людские пороки, и у меня на это две причины. Во-первых, я испил из рук судьбы обе чаши, познал её с двух сторон, ибо поразили меня превратности её, и через все обиды и преткновения её мне пришлось пройти, и повернулась она ко мне спиной после того, как была благосклонна, и злом мне отплатила за всё добро, что принесла до того…» Настоящая книга была написана Моше по просьбе одного из его учеников. Здесь обобщён богатый поэтический опыт в еврейской поэзии, включены теоретические рассуждения о месте искусства поэзии и красноречия в системе наук. Особенно интересны критические замечания о творчестве поэтов «Золотого века» и подробные описания правил, которых следует придерживаться начинающему поэту. Эта работа – единственное систематическое изложение теории еврейской поэзии и наиболее полный источник сведений о её истории. Вслед за ней Моше написал «Трактат о саде», где исследует метафорический и буквальный смысл языка Писания.

Трудная сейчас жизнь у моего друга и наставника, но я и не нашёл в Святом Писании места, где бы Всевышний обещал человеку лёгкую, счастливую жизнь. У Моше усиливается чувство одиночества и, наверное, в связи с этим усиливается религиозное настроение. Я пишу ему, что в любом случае он не должен удаляться от мира, ибо, одолевая тяготы жизни, мы становимся достойными мира грядущего. Спасает призвание, Моше находит утешение в науке, поэзии. В последнем письме пишет, что стихи и книги – его дети; они единственные зависят от усилий, вложенного труда, и только на них он может положиться, только ими спастись от одиночества. Я сразу же ответил ему, напомнил наш разговор о суфизме – о необходимости бороться со страстями и не страшиться одиночества. Я ведь на себе опробовал метод суфиев анализировать личные переживания, ощущение близости со Всевышним. Напомнил ему и о слиянии человеческого и божественного, о спасительной приговорённости к творчеству. Обо всём этом можно прочесть у ибн Гвироля, что я и делаю в тяжёлые минуты. Вот и сейчас вспомнились строчки из одного его стихотворения:

Моше в ответном письме дописал окончание стихотворения:

В том же письме он напомнил мне об исламском богослове аль-Хасане Басри, создавшем «науку о сердцах, помыслах и человеческих намерениях». В проповедях учеников Басри любовь к Богу, умение довольствоваться малым, способы самонаблюдения. Моему другу сейчас, как никогда, близко сознание отрешённости суфиев, их представление борьбы светлого, разумного, доброго начала с тёмными, злыми побуждениями, неуправляемым хаосом. Здесь очевидно сближение еврейской и исламской духовной мысли.

Я ответил, что нам обоим по душе поэзия суфиев, к тому же не чуждая любви, страсти, вину. А вот в том, что они ставят шейхов, которым должны во всём подчиняться, чуть ли не наравне с Богом, – мы не согласны. Ибо живём мы по заповедям Торы и законам нашей веры.

Расставание с Моше породило сознание неприкаянности; без моего друга стало пусто, тоскливо. Не вдохновляет и вино, которое раньше веселило душу. Всё чаще появляется чувство растерянности; никому не нужны мои писания, на которые я трачу жизнь. Ночь… не спится, за окном непроглядная чернота, где-то вдали лает собака, и не оставляют мысли о моей бесприютности. Чтобы избавиться от гнетущего чувства замкнутого пространства комнаты, отправляюсь бродить по пустынным ночным улицам. В лунном свете дома как призраки, тишина… Складываются строчки:

Когда мысленно произносил последнюю строчку, заметил вынырнувший из переулка и быстро удаляющийся закутанный в плащ лёгкий женский силуэт. Что-то мне показалось знакомым в летучей походке женщины. Ускорил шаг и, нагнав, увидел из-под капюшона жгучие чёрные глаза. Где-то уже видел эти глаза, и, пока соображал где же, красавица узнала меня:

– Мы ведь с вами встречались. – Незнакомка откинула капюшон, и я от изумления чуть не потерял дар речи – передо мной стояла Адель – та самая танцовщица из Сиракуз, которую Моше несколько раз приглашал за непомерную плату радовать своих гостей. После исполнения огненного танца Адель незаметно исчезала, и я, если бы даже решился, не мог заговорить с ней. Должно быть, не одному мне эта удивительная девушка являлась в ночных видениях. Сколько пламенных стихов посвящали ей гости Моше. Я не писал, не хотел уподобляться одному из многих; в себе носил нежность и страсть к той, что обжигала своим темпераментом… И вдруг она! Та, о которой и мечтать не смел в неприютной Севилье, оказалась рядом и всякую секунду может превратиться в призрак, вызванный моим воображением. Молю Провидение, чтобы дорога к дому синьоры не кончалась и она – чуть ли не видение моей разыгравшейся фантазии – не растворилась в черноте ночи. Словно привязанный иду следом… остановились у старого бедного дома, в каких обычно живут приезжие в город на недолгий срок. Адель толкнула дверь, что была чуть ли не у самой земли, и мы оказались в комнате, которая видится мне райской обителью. В раю люди забывают о тяготах земной жизни, вот и я захлебнулся тем, что можно назвать восторгом, о котором и помыслить не мог. Забыл обо всём… Она рядом, она целует меня, и я в порыве восхищения, любви, благодарности снимаю своё фамильное кольцо, которое переходило из рода в род, и дарю его той, что сон превратила в счастливую явь.