В радиусе крика от меня были всего два человека – двое мальчишек наверху, на набережной, подростки лет шестнадцати со скейтами. Увлеченно катались. Один снова и снова спрыгивал с низкого пандуса, причем при взлете и посадке колеса клацали, а другой, тоже на скейте, мчался вслед с видеокамерой, держа ее низко, почти на уровне щиколоток, сопровождаемый лучом света от ее лампочки. Мимо проехал охранник на гольфкаре, сделал мальчикам предупреждение насчет прыжков. Они почтительно стояли перед ним и слушали; казалось, он их пристыдил. Но едва он отъехал, прыжки возобновились.

Поодаль от воды, на площади за Всемирным финансовым центром, был небольшой, наполовину огороженный участок с фонтаном, зарослями декоративного ковыля на клумбах и двумя мраморными стенами – одна выше другой. На стенах какие-то надписи, на той, что пониже, – табличка: В ПАМЯТЬ О СОТРУДНИКАХ ПОЛИЦЕЙСКОГО УПРАВЛЕНИЯ, РАССТАВШИХСЯ С ЖИЗНЬЮ ПРИ ИСПОЛНЕНИИ ОБЯЗАННОСТЕЙ, СЛУЖА НАРОДУ ГОРОДА НЬЮ-ЙОРК. На другой стене был список: десятки имен. Первая строка – на самом верху: ПАТРУЛЬНЫЙ ДЖЕЙМС КЭХИЛЛ, 29 СЕНТЯБРЯ 1854. И дальше в том же духе, год за годом, запись за записью: звание, имя, дата смерти; осенью 2001‑го – ожидаемое, душераздирающее множество имен, а за ними – еще несколько, имена тех, кто погиб в последующие годы. А еще ниже – огромная незаполненная гладь отполированного мрамора, поджидающая тех ныне живущих, кто умрет в полицейской форме, а также пока не рожденных – тех, кто появится на свет, вырастет, пойдет служить в полицию и погибнет при исполнении обязанностей.

За площадью, на той стороне Вест-Сайдхайвея, огромные здания торгового квартала выстроились у незримой границы, словно животные на водопое, – теснят друг друга, но остерегаются вырваться вперед. Граница обозначала пределы гигантской строительной площадки. Я подошел ко второму надземному переходу – прежде он соединял Всемирный финансовый центр со зданиями, находившимися на том пресловутом месте. До этой минуты я был одиноким путником, но из Всемирного финансового центра толпой повалили люди, мужчины и женщины в темных костюмах, в том числе группа молодых японцев, явно высокооплачиваемых специалистов – они пронеслись мимо, оставляя шлейф из своих быстрых разговоров. Над их головами я увидел – уже в третий раз за вечер – яркие огни спортзала с рядами велотренажеров: в данном случае окна выходили на стройплощадку. Интересно, какие мысли посещают клиентов зала, когда, крутя педали, напрягая силы, они выглядывают наружу? Поднявшись наверх, я смог увидеть то же самое, что и они: вглубь стройплощадки тянулась длинная эстакада, а в котловане было три или четыре трактора вразброс – на этой циклопической площадке они казались крохотными, игрушечными. Чуть ниже уровня мостовой внезапно блеснул зеленый металл – промелькнул поезд метро, не защищенный от стихий в месте, где его маршрут пересекал стройплощадку: колея – гневно набухшая вена на шее 9/11. За стройплощадкой обнаружилось здание, уже виденное мной в тот вечер, – то самое, закутанное в черную сетку, загадочное и суровое, как обелиск.

На мосту было полно народу. На опорах висела яркая реклама всяческих достопримечательностей Нижнего Манхэттена. ПОКАЖИТЕ СВОИМ ДЕТЯМ, ГДЕ ВЫСАЖИВАЛИСЬ ПРИШЕЛЬЦЫ, – зазывал остров Эллис. Музей американских финансов предлагал: ВЕРНИТЕСЬ В ДЕНЬ, КОГДА У ФИНАНСОВОЙ АМЕРИКИ СЛУЧИЛСЯ РАЗРЫВ СЕРДЦА [20]. Музей полиции, не устоявший перед модой на низкопробные каламбуры, приглашал полюбоваться небом в клеточку и завести друзей в полосочку. Вокруг меня офисные работники трюхали своей дорогой, сгорбившись, глядя под ноги, все поголовно в черном и сером. Я чувствовал, что на меня косятся, – во всей толпе я один остановился посмотреть с моста на стройплощадку. Все остальные шли, глядя прямо перед собой, и ничто не отделяло их – ничто не отделяло нас – от тех, кто в день катастрофы находился на рабочих местах тут рядом, на другой стороне улицы. Сойдя по лестнице на Визистрит, мы оказались, как в тисках, между двумя заборами из металлической сетки: в этаком загоне, по которому мы, «совсем как животные», негаданно забрели на бойню. Но отчего даже с животными разрешают так обходиться? В самых неожиданных местах я начинал задаваться вопросами, над которыми билась Элизабет Костелло [21].

Но жестокое обращение – хоть с людьми, хоть с животными – не новость. Разница в том, что в наше время оно беспримерно хорошо организовано: в ход идут загоны, железнодорожные составы, бухгалтерские книги, колючая проволока, трудовые лагеря, газ. Плюс самый недавний вклад в прогресс – отсутствие мертвых тел. В день, когда у Америки случился разрыв финансового сердца, мертвые тела остались за кадром – за исключением тех, которые, пока еще живые, выпадали из окон [22]. Над израненным берегом нашего города реяли плотной стаей истории с беспроигрышным коммерческим потенциалом, но изображения мертвых тел оказались под запретом. Они смутили бы душевный покой. Я шел по загону дальше, вместе с офисными работниками.

Что ж, это было не первый случай, когда в этой географической точке что-то изгладили бесследно. До строительства башен здесь была целая сеть улочек, где кипела жизнь. Робинзон-стрит, Лоренс-стрит, Колледж-плейс: в шестидесятых их сровняли с землей, освобождая место для зданий Всемирного торгового центра, и теперь все они позабыты. Исчезли также старый Вашингтонский рынок, действующие пристани, торговки рыбой, анклав сирийских христиан, возникший здесь в конце XIX века. Сирийцев, ливанцев и прочих выходцев с Леванта вытеснили за реку, в Бруклин, где они пустили корни на Атлантик-авеню и в Бруклин-Хайтс. А еще раньше? Какие тропы племени ленапе погребены под обломками? Стройплощадка – палимпсест, да и весь город – тоже: написан, стерт, переписан заново. Здесь обитали люди задолго до того, как началось плавание Колумба, задолго до того, как в проливах бросили якоря корабли Верраццано, задолго до того, как вверх по Гудзону поднялся чернокожий португальский работорговец Эштеван Гомеш; население жило себе, строило дома и ссорилось с соседями задолго до того, как голландцы придумали, как нажиться на богатствах острова – превосходной пушнине и корабельных рощах, на этой тихой гавани. Целые поколения торопливо протискивались сквозь игольное ушко, и я, один из толпы тех, кто пока разборчиво начертан на страницах города, спустился в метро. Мне хотелось нащупать нить, которая соединяет меня и мою роль во всех этих историях. Где-то близ воды, твердо держась за все свои познания о жизни, мальчик вновь поднялся в воздух, отрывисто клацнув колесами.

Еще летом – в день, когда мы ездили в Куинс с организацией из приходской церкви Надеж (организация называется «Гостеприимные» [23]), – я впервые сообразил, что объединяет Надеж с другой, с той, кого я знал когда-то. Та, другая затерялась в моей памяти больше чем на двадцать пять лет; внезапно припомнить ее и тотчас понять, что у них общего, – нешуточное потрясение. Должно быть, я уже несколько дней бессознательно подбирался к разгадке, но общее звено подсказало ответ. О той, другой девочке, чье имя позабылось, чье лицо почти стерлось из памяти, о девочке, от которой в сознании сохранялся только образ хромоты, я так и не рассказал Надеж – даже словом не обмолвился. С моей стороны это не обман: все любящие знают друг друга обрывочно, и им этого довольно.

У той девочки проблема была куда серьезнее, чем у Надеж. Полиомиелит иссушил ее левую ступню, превратив во что-то вроде исковерканной культи, и при ходьбе она подволакивала ногу. Шарнирный стальной ортез облегал ее левый локоть – поддерживал руку при движении. Глядя, как она идет по спортплощадке нашей начальной школы, я испугался, что мальчишки станут над ней насмехаться; такова была моя первая инстинктивная реакция – порыв рыцаря, защитника. Мы учились в одном классе, но теперь я почти не помню, о чем мы разговаривали, – три или четыре раза поговорили. Мне импонировало, что она в ладу с самой собой, импонировало, что в сидячем положении она становилась такой же, как другие дети, – собственно, она была редкостно умна. Возможно, она стала бы лучшей ученицей в нашем классе, если бы в нем осталась, но родители забрали ее из нашей школы и перевели в другую. После первых двух недель я больше никогда ее не видел. И только в той поездке с «Гостеприимными», когда Надеж вышла из автобуса в Куинсе, я разглядел сходство, эхо – так пророк Илья отдается эхом в Иоанне Крестителе: два человека, разделенные временем и вибрирующие на одной частоте; только тогда я вспомнил, что, когда нам обоим было лет восемь или девять, воображал свою будущую жизнь с той, другой девочкой: впервые предавался таким мыслям и, естественно, понятия не имел, в чем на самом деле состоит совместная жизнь.